Вот скажи мне, мой горький мальчик, смола и мокко,
что изменится, если завтра я вдруг умолкну?
Если я перестану самкой степного волка
приносить тебе стихи как своих волчат?
Снова будешь переламывать как двустволку,
заряжать собой, подшипники да иголки.
Это алко моё и нарко, и дыбом холка
если выстрелом доводится прозвучать.
Потому что тебя лишь так удается трогать —
этой тысячей слов в моей черепной коробке.
Если сравнивать это с родами — это роды.
Я вынашиваю семя твое — тротил.
И бывает оно настолько во мне беснуется,
что дворнягой скуля, щениться бегу на улицу;
и колонну идущих нах возглавляет Пулитцер.
Я пишу их из невозможности прекратить.
От тебя мне, мой мальчик, ломки и лихорадки,
от тебя, кокаиновый, только стихов тетрадки.
Я веду их — добычу, с гордостью конокрадки,
и несу их в зубах, молочно-слепых щенят.
Я шагаю туда, где черти все ноги сломят,
проникать сквозь заслон кевларовый, слой за слоем.
Что до правил или условий — да нет условий,
если мается слово, тоненький нерв щемя.
Прихожу босоногой девкой, без зла и спеси,
надеваю тебе на палец из сердца перстень.
Ты не носишь перстней рубиновых? Да и хер с ним,
лишь бы ты в мою спину вжался кольцом из лап.
И тогда я начну в тебе расплавляться заживо.
Ты как солнце зимой, желанно и так оранжево,
что умеешь мне шкуру ласково размораживать.
И волчата родятся рыжими от тепла.
Первый раз попрошу — не выключай их сразу же,
эту сотню своих горячих стоваттных ламп.