…и теперь — вспоминая, что было со мной
и с тобой, крест чертя над твоей головой
и своей — помещаю в карман неотправленный лист,
остаюсь перед памятью чист…

Воробей обобрал черенок винограда,
и с беседки, где ты шептала:"всегда рада
тебе я буду", махнув крылом в кальке неба,
улетает на край света.

Достопамятный этот союз и слова
«наша боль»,"радость сердца","что скажет молва"…
остаются за кадром, и только душа
неизменна, со мной, и, шурша

в тесной клетке грудной аки мышь полевая,
приготовилась к долгой зимовке, слепая,
да и старая, — выпустить к черту ее,
но в неволе привычней уже е-мое…

Так пресыщенно копит деньгу буржуа,
полагая, что в ней и спасенье, — едва
ли и мы от него далеки, в правоту
возводя немоту.

Но и слово есть ложь. Разорвать этот круг
не хватило бы жизни, а может и двух,
двух у.е., двух: твоей и моей — каждый час,
посему, был бы дорог для нас.

Как открытие неких законов бытия —
расставанье для нас: здесь синдром глухаря,
где эмоции, жесты, слова диалога
отправляются в два монолога;

и, поверь мне, единственный этот привет
есть не дань зря угробленных нескольких лет,
а посланье из прошлого, долго гулявшее,
чтоб найти настоящее,

хоть, не будучи вскрытым тобой, навсегда
пожелтеет в кармане моем. «Резеда»,
«гиацинт»,"освещенье","полив" —
исключительно этот цветочный мотив

увлекает все больше теперь, будто смысл
всех оставшихся лет (не фатальных их чисел)
без тебя — 9,10? Вот только венок
не заменит и парочки строк.

В безупречные линии грядок вплетаю
запятые, тире — и они исчезают
из письма — неудавшийся, как бы, любовник
переносит всю страсть в огородик…

Домовой, обитающий в этих кустах,
домовица его, полуночный их трах
оживят атмосферу в цветочной темнице —
резеде ж, как девице,

не краснеть, но придется стыдливо желтеть,
опускать долу взгляд, сохраняя и честь,
и себя, — чтоб иметь перспективы
дотянуть до полива…