На грубой шкуре куча шрамов и латы смяты как бумага
Лицо запрятано в забрало — оно изранено — так надо
И сталь меча покрыта кровью — чернеет, словно ржавый сок
И умереть еще не смеет, и убивать ведь не готов.
Не лечит раны глупый воин, скрыв свою жизнь под скорлупой
Нет, он не стар, с тоски не воет, другим не пишет приговор.
Его учил какой-то пес, служить отчаянно и верно,
Вот только если в спину нож — не объяснил, как это скверно.
Нет, он не ходит вдоль стены, прикрыв в спине торчащий ножик,
Уж кажется, что он привык, и эта боль его не гложет.
Терзает только тот момент, что за спиной стоял спасаясь
Его товарищ, Человек, как за последний прут цепляясь.
И что все раны за него, ловил он в грудь, не уклоняясь,
И все плевки в лицо свое он принимал не закрываясь.
Доспех не выдержал ста лет, и трещина прошла не зримо,
Лицо разъело сильно так, что уж оно не восполнимо.
И обернувшись к человеку, что был его спиной спасенный
Он испугал его до крика, и стал мгновенно обреченным.
Он улыбнулся чуть смущаясь, надеясь просто на улыбку,
Но в спину нож вошел вонзаясь, как плата за его ошибку.
Испуган был спасенный дурень избитым видом удальца
Испуг заставил защищаться от радости того лица
Что посмотрело добродушно, не утирая диких ран
И улыбаясь простодушно — спросило — «ты не пострадал?»
Сбежал спасенный в тыл к другому, прося от чудища спасти…
А рыцарь наш, ошеломленный, стоял уже у пропасти.
Он скрыл лицо свое забралом, чтоб никого не напугать…
И думал — «Боги, разве можно — за верность, брать, и предавать?..»