Потом, много лет спустя к словам «я люблю тебя» всегда начинает крепиться подлое «но».
Я люблю тебя, но. И я тебя люблю. Но…
И действительно — любят. Но ты слишком часто обижал меня.
Но ты слишком много оскорбляла меня.
Мы начинали жить так: смешавшись, как весенние ветви, листья, стебли.
Это было самой большой нашей тайной — как мы спали:
Мы лежали лицом к лицу, переплетенные руками и ногами, щека ко лбу, живот к животу,
лодыжка за ляжечку, рука на затылке, другая на позвонке, сердце в сердце.
Мы так спали всю ночь, из ночи в ночь, месяц за месяцем.
Если бы нас решили разорвать, потом бы не собрали единого человека.
Спустя годы, уставшие, измученные жизнью и суетой, мы стали отдаляться.
Нам становилось тесно, душно, дурно. Только прикасались руками, лодыжками,
иногда обнимались, — вернее, я обнимал ее, — но она отстранялась во сне.
Я помню это ночное чувство: когда себя непомнящий человек чуждается тебя,
оставляя только ощущение отстраненного тепла, как от малой звезды до дальнего,
мрачного, одинокого куска тверди.
И ты, тупая твердь, ловишь это тепло, не вправе обидеться.
…еще годы спустя мы совсем перестали прикасаться друг к другу:
спали рядом, тихие, как монахи. Но не в силах выносить эту отдаленность,
я всегда, едва она засыпала, еле слышно касался ее ножки своей ногой —
знаете, там, у пятки, на щиколотке есть синяя жилка?
Этой жилкой я цеплялся за нее, единственной и слабой.
На этой жилке все держалось, на одной.