Вообще-то зима всегда была её любимым временем: она родилась в январе, с Андреем познакомилась на исходе короткого солнечного февраля и поженились они ровно через год — в последний февральский день високосного года.

Так захотелось Андрею, он шутил: «Мы, Ань, будем годовщину свадьбы раз в четыре года справлять. И до золотой свадьбы двести лет проживем вместе!» А через полтора года, на излете августа, он погиб. Поздним вечером на совсем пустом загородном шоссе остановил машину на красный свет, как и положено. Наехавший сзади чудовищный КрАЗ на полном ходу подмял новенькую красную девятку под себя — шофер, молодой солдатик, и пьян-то не был, просто сутки не спал, как выяснилось на следствии.

Похорон Анна не помнила, очнулась недели через две — тогда и пришла боль. Она бы раньше и предположить не могла, что боль бывает такой всеобъемлющей, бесконечной, наполняющей без остатка душу и тело, каждую секунду существования. Такой, какой раньше была ее любовь к Андрею. Да, все у них было слишком хорошо, чтобы прожить двести лет и умереть в один день. Все хорошо с самого начала. Впервые в жизни Анны ее любовь с первого и до последнего дня развивалась по нарастающей — без разочарований, ссор, провалов, пугающего непонимания. Как-то Андрей сказал ей: «Знаешь, с тобой я понял: любовь — это совпадение ритмов. Чаще бывает так — кто-то один любит, а другой еще не готов, а когда начинает любить он, то оказывается уже поздно — его разлюбили. Просто люди не совпадают друг с другом». А они совпадали, им иногда даже снилось одно и то же.

За что же, Господи? В который раз за минувшие два с половиной года она задавала этот вопрос Ему, сочинившему этот мир, как всегда ей казалось, разумно и справедливо. Или у Него случаются ошибки? Анна каждое воскресенье ездила в Донской монастырь, где похоронили Андрея. Потом непременно разыскивала одну старую могилу, на которую случайно наткнулась как-то раз, бесцельно бродя среди полуразрушенных надгробий. Князю Чарскому, умершему 29 лет от роду, посвятила его молодая вдова такие строки: «Благоговею перед Божественным промыслом, но скорблю как человек». Анне казалось, в этих словах должна быть разгадка, способная примирить ее со случившимся, исцелить от боли. Но разгадка не находилась, наверное, не было в ее сердце такой бесконечной веры, как у далекой княгини.

Одиночество одарило знанием: только одно и нужно человеку для жизни — другой человек. Так просто. И Анна перебирала драгоценные воспоминания, хотя и говорил доктор, к которому однажды отвели ее напуганные родители: «Вам надо постараться все забыть. Время лечит». Но время не лечило. Анна привыкла ходить в черных очках, как булгаковский Абадонна — невесело шутила сама с собой. От ее взгляда и впрямь менялись лица: радость, мир, покой и довольство опадали с них, как осенние листья. Зачем мучить других? Впрочем, Анна научилась притворяться — с родителями и друзьями, хотя и с теми и с другими старалась видеться пореже. Поменяла квартиру, перешла на другую работу, где никто ничего о ней не знал, целыми днями сидела у компьютера со своими цифрами.

Так подходил к концу и этот год

Грядущий праздник взял город в осаду. Заплясали огни в витринах, на площадях выросли огромные искусственные елки, вершины домов на центральных улицах украсились неоновыми новогодними щитами, полыхающими ночи напролет. Магазины бандитски опустошали кошельки ринувшихся за подарками граждан, все и вся пришли в то особенное, ни с чем не сравнимое праздничное возбуждение, которое пьянит без вина и сводит с ума даже самых рациональных. На работе говорили о предстоящей офисной вечеринке, и, забросив маркетинг с консалтингом, сотрудники слали друг другу и знакомым открытки по Интернету, голосовые поздравления на мобильный, обсуждали, кто, где и с кем будет встречать Новый год. Приставали к Анне. Она отшучивалась — мол, с родителями, на даче, Новый год — праздник семейный. Она и в самом деле собиралась к родителям — как всегда в последние годы. Подальше от обезумевшего в праздничной суете города, в зимний лес, окружающий дом плотной стеной, в комнату, которую так любил Андрей.

Потом, уже анализируя случившееся, Анна никак не могла вспомнить, почему она решила на дачу не ездить. Утром тридцать первого села упаковывать подарки и вдруг почувствовала — не поеду. Не то чтобы не хотела или в тягость ей было видеть родителей и их веселых друзей с гитарами. Не то. «Останься», — шепнуло что-то. «Зачем? — откликнулось в Анне. — И где я буду?» «Что-то» промолчало, но странная уверенность в том, что ехать не надо, окрепла и приняла форму решения. позвонила родителям, придумала, что пойдет в гости к новым друзьям-сослуживцам. Мама радостно заговорила — ну и слава Богу, ну наконец-то, может, познакомишься с кем-то… И осеклась, испуганная. Но Анна не заплакала, неожиданно ощутив почти забытое чувство умиротворения.

День прошел в странном состоянии раздвоенности. Анна как будто наблюдала за собой со стороны — вот она пьет кофе, вот одевается, вот смотрит на идущий за окном снег. Прислушивалась к себе — что-то эта, другая Анна сделает в следующую минуту? Нашла в ящике письменного стола кассету Фрэнка Синатры, так любимого Андреем. С момента гибели мужа она никогда не слушала ее, а если случайно где-нибудь на улице настигали обертоны хрипловатого голоса, сердце срывалось в пропасть и слабели ноги. «Strangers in the night»… Но музыка больше не мучила, а волновала, звала, и слезы впервые приносили не страдание, но облегчение. Анна не старалась дать этому никакого объяснения, просто бессознательно пыталась закрепить в себе новое чувство.

Ближе к вечеру вышла на улицу, решив встретить полночь в центре города. Что-то властно тянуло к людям, в незнакомую праздничную толпу. Но сначала… Анна доехала до Арбатской и углубилась в старые, любимые с детства улочки.

В Брюсовом переулке слегка помедлила, а потом подошла к небольшой церкви. Здесь они венчались. Так захотела Анна, еще девчонкой «открывшая» для себя эту церковь. Иногда заходила сюда после школы, бывшей по соседству, долго смотрела на одну икону — Божьей матери, по правую руку от алтаря. Богоматерь была изображена совсем юной, почти девочкой, и светлым, нежным лицом рафаэлевской Мадонны совсем не походила на скорбные лики, глядевшие с расписанных по древнерусскому канону потемневших деревянных икон.

Однажды церковный служка, хромой мальчик лет шестнадцати, рассказал Анне, что это чудотворная икона и называется «Спасение всех погибших». Анна долго считала, что под «погибшими» имеются в виду умершие насильственной или внезапной смертью, и только много позже узнала, что речь идет о погибших духом, живущих одними нехитрыми плотскими страстями либо сломленных отчаянием, неверием или унынием. Анна вдруг подумала, что не Андрей, а она и есть тот «погибший», которому никак не откроется смысл простых слов о Божественном промысле. Она смотрела на мерцающую лампадку над входом, которую тщетно пытался загасить струящийся с небес снег. Приближалась полночь.

Анна подошла к Тверскому бульвару, туда — к шуму, огням, музыке. В свете уличного фонаря на снегу что-то темнело. Анна наклонилась и подняла мужскую перчатку — совсем новую, лаковую, с выстроченным замысловатым рисунком. Оглянулась — никого. Пожалела незнакомца, отряхнула с перчатки снег, положила на чугунную решетку у старинного особнячка.

Ближе к Тверскому стали попадаться шумные компании, хлопали пробки от шампанского, кто-то веселый, удивленный одиночеством Анны, громко предлагал «присоединиться» и «не стесняться». Бульвар кипел гуляющими. Вокруг елки несколько десятков человек водили хоровод. Анна как-то само собой вошла в круг, чьи-то руки подхватили ее, в разноцветном свете мелькали разгоряченные, смеющиеся лица, хоровод мчался все быстрее, пока не споткнулся о полуночный бой часов, рассыпался, и вот уже в ее руке как-то оказался пластмассовый стаканчик с новогодним шипучим напитком, и вино обожгло, закружило. Ее поздравляли, и она поздравляла кого-то, и звала вместе со всеми Деда Мороза с внучкой, и маленькая девочка скакала под музыку, дергала Анну за подол: «Я хочу быть Снегурочкой, Снегурочкой!» Анна присела: «Ну, конечно, ты и есть Снегурочка. И, значит, должна уметь исполнять желания». — «Я умею, умею!» — прыгала девочка. — «Тогда сделай так, чтобы я была счастлива». — «А разве ты несчастливая? Ты же веселая и смеешься!» И Снегурочка убежала.

Анна села на скамейку, отхлебнула из ледяного стаканчика, посмотрела на небо. Снежная пелена рассеялась, открыв частую россыпь мелких звезд. Боковым зрением Анна увидела, что сидящий рядом человек тоже, закинув голову, не отрываясь смотрит в небо.

В руке красным огоньком мерцала сигарета, а рядом, на снегу, стояла неоткрытая бутылка шампанского. Анна еще раз взглянула на запрокинутое к звездам молодое лицо. Глаза смотрели пристально, почти не мигая, и каким-то десятым чувством, многократно обостренным столь долгим страданием, Анна поняла, что сидящий рядом несчастен. легкое не по морозу, длинное пальто расстегнуто, но человек не чувствовал холода. Он был здесь один, Анна сразу догадалась об этом. И еще ей показалось, что она распознает какой-то слабый импульс, идущий от незнакомца, что-то вроде сигнала «SOS», устремленного в пространство. И бессознательно подчиняясь зову этого сигнала, Анна коснулась руки с тлеющей, забытой сигаретой. «У меня шампанское кончилось», — протянула стаканчик в сторону стоящей бутылки. Увидела глаза — темные, серые, неудивленные.

Человек молча открыл шампанское, аккуратно налил в протянутый стаканчик и продолжал смотреть — так же серьезно. «А вы?» — Анна дотронулась стаканчиком до зажатой в его руке бутылки. «С Новым годом?» — скорее спросила, чем поздравила. «Ну конечно. Конечно, с Новым годом!» Незнакомец улыбнулся. «Я Сергей, а вы?» — «А я Анна». И вдруг увидела, как изменилось его лицо. «Вы не любите это имя?» — и пожалела, что спросила. «Почему же… Я очень… любил это имя». Они замолчали. Вокруг них куролесила, чудила, сходила с ума Москва, вступившая в новый год. Сергей вдруг рассмеялся. «Здорово, правда? Подставляйте-ка ваш бокал, Снегурочка!» И Анна почувствовала, как раскалывается на мириады осколков невидимая прозрачная стена, так долго отделявшая ее от этого мира.

…Они медленно шли по стремительно пустеющим улицам. Одно за другим гасли окна, ветер играл сверкающей мишурой, рассыпанной по деревьям и тротуарам. И ещё боясь поверить, они уже знали, что выходят из этой ночи вдвоём.

«Знаешь, Анька, любовь — это совпадение ритмов».