ПИРОГ С ЦАПУСТОЙ
В семь с половиной месяцев Роми научилась вставать в полный рост и приветствовать зрителей с высоты семьдесят два сантиметра. Зрители выражают немыслимый восторг. Клиент ужасно доволен. Зрители тоже. До первой ночи.
Кстати, текущее прозвище Роми — Цапа. Этимология очевидна.
Первой же ночью выяснилось, что не вставать Цапа пока не умеет. Ты её кладёшь — она встаёт. То есть натурально разворачивается попой и уходит. Ты её ловишь, укладываешь, кормишь, укачиваешь — она на секунду приоткрывает один глаз и немедленно встаёт. Ей нужна опора, но в твоём присутствии это не проблема, она опирается на тебя. Ты кладёшь её снова, укачиваешь, уговариваешь, докармливаешь и всячески голубишь. Она воркует в ответ на ласку, трёт глазки, почти уже засыпает… И встаёт. Сначала хмурится, потом уже в голос рыдает (спать-то хочется!), но встаёт. Восторгайся давай.
В восемь вечера это ещё можно как-то пресечь, уболтать, закормить и отключить. Но когда мизансцена повторяется последовательно в час, в два, в три и в половину четвёртого ночи — способность восторгаться снижается по экспоненте. С закрытыми глазами ты ещё надеешься, что тебе показалось. Что оно крепко спит, а «вяк!» был требованием соски. Ты не глядя втыкаешь соску куда-то в район подушки, но подушка имеет форму двух крепких ножек. Клиент стоит и радостно размахивает руками. В час, в два, в три и в половину четвёртого. Восторгайся давай.
Днём проще. Днём можно и повосторгаться — вертикальный человек действительно очарователен. Но днём другая проблема: упорный Цап, войдя во вкус, встаёт практически обо всё. «Всё» недовольно мяукает и нервно отбегает. У него с появлением клиента началась очень специфическая жизнь.
Кота, как с ними часто бывает, погубило любопытство. Сероглазая личинка человека почти с самого рождения выражала в адрес животного неумеренные восторги. Дрыгала ножками, пищала, улыбалась до ушей и нежно кричала что-то вроде «курлы-курлы». Кот, падкий на лесть и аплодисменты, быстро просёк, что восторженная публика, как бы активно она ни рукоплескала, неизменно остаётся в ложе. И приобрёл привычку выходить на шум оваций и усаживаться спиной к происходящему, соблазнительно выставив хвост. Публика цапала пальчиками воздух, до кота не доставала, но громко радовалась. Кот грелся в лучах славы, а мне перепадало несколько минут на чашку кофе.
Но сероглазые личинки человека — крайне непостоянные существа. Сначала клиент покинул ложу и твёрдо встал на четвереньки. Кот насторожился. Но четвереньки — ещё не способ передвижения, а только форма, что-то вроде дилижанса без лошадей. Дилижанс без лошадей, как известно, не ездит. Цап раскачивался туда-сюда, мотал головой, призывно гулил и протягивал цепкие лапки. Кот приходил, как бывало, и вальяжно рассиживался на расстоянии хвоста. Клиент тянулся и пыхтел, но самоуверенный кот, привыкший к стабильности внешнего мира, не принимал его всерьёз.
В один прекрасный день до Цапы дошло, что великая цель Поймать Кота отстоит от неё ровно на один толчок локтями. Четвереньки приобрели требуемый уклон, конечности сработали в нужной противофазе — и вожделенный хвост, удачно приделанный к коту с той стороны, оказался восхитительно доступен. Кот не оборачиваясь фыркнул «не понял» и раздражённо выдернул хвост. Клиент сделал ещё одно движение и достал до хвоста повторно. Кот обернулся и удивился. Он точно помнил, что пять минут назад эта выставочная кукла была от него гораздо дальше.
— Совсем с ума посходили, — бормотал кот, лениво пересаживаясь чуть левее, — скоро у них мебель ходить начнёт.
Мебель ходить не начала. Но сероглазая личинка человека, которой пока недостаёт устойчивости, зато с лихвой отмерено упрямства, продолжила преследовать животное, каждый раз перегоняя его вперёд на два шага. На пятый раз до кота дошло, что картина мира изменилась, он осуждающе сказал личинке «мяу» и отправился заедать шок кошачьим кормом. Личинка человека тут же догадалась, что кошачий корм — это изысканный деликатес, который ей, как младшей в стае, по-жлобски не дают, и решительно последовала за ним.
Когда я перехватила сероглазый таран на пути к расширению пищевых границ, кот уже был загнан на подоконник. Оттуда он осуждающе рассматривал назойливую личинку и скандально жаловался мне:
— Поесть не дают — раз! Наслали какого-то толстого таракана — два! И ладно бы он просто ел со мной, он же разбрасывает корм двумя руками и отпихивает меня задней левой ногой!
Толстый таракан, весь в крошках кошачьего корма, сидел у меня на руках и смотрел на мир огромными глазами. Только младенцы умеют смотреть так невинно. И только они успевают шкодить быстрее, чем коты.
С тех пор отношения кота и личинки человека приобрели стабильность и простоту, как у давно женатой пары. При виде робко появляющегося животного Цапа оживляется, с размаху бухается на живот и начинает дрыгать ножками, колотить ручками по полу, призывно гулить и широко улыбаться. Любой поймёт, что это — комиссия по встрече, изо всех сил голосующая «ну иди же, иди же ко мне, моя прелесть». Прелесть тоже это понимает и немедленно делает ноги. Цапа издаёт радостный вопль и быстро-быстро ползёт за ним, каждые десять секунд пытаясь поймать кошачий хвост, к счастью для кота, проигрывая на этом пару-тройку сантиметров.
Дальнейшее зависит от настроения животного: они могут намотать таким образом и пять, и пятнадцать кругов по нашей немаленькой кухне. После чего кот устаёт кататься и сматывается наверх. Личинка человека пока не успевает сообразить, куда он делся, поэтому похожа на страуса из анекдота, который потерял страусиху, на его глазах засунувшую голову в песок. Цап крутит головой, молотит ручками и гулит: «Ну где же ты, где же ты, моя прелесть?»
Прелесть отсиживается у Муси на высоком подоконнике, щурится в окно на соседские красные крыши и делает вид, что он тут ни при чём.
Чтобы младенец не мешал коту спокойно есть, я соорудила вокруг кошачьих мисок баррикаду. Загородила обедающее животное тяжёлыми бутылками с водой, детской качалкой и парой стульев. Один прыжок для кота и непреодолимое (как я надеялась) препятствие для человека.
Когда на кухне наступила тишина, я было решила, что человек раздумал тырить кошачий корм и благоразумно занялся игрушками. В это время человек, извиваясь, подлез под стулья и уже почти достал до мисок. Я выловила диверсанта, заменила стулья большой тяжёлой сумкой и снова отправила гукающую девочку гулять. Отвернулась — снова тишина.
Девочка, старательно пыхтя, разбирала баррикаду. Отчаявшись сдвинуть качалку, она перевалилась в неё через бортик и теперь отгребала ногой от бутылок, толкая качалку вместе с собой. Больше всего это напоминало Винни-Пуха и его корабль «Плавучий медведь». Самое интересное, что мой обычно разговорчивый плавучий медведь на этот раз молчал. Видимо, уже догадался, что разгон демонстрации является на звук.
Так-то она умеет говорить. Говорит «мама», «кораблик», «молоко», «логарифм» и «синхрофазотрон». Ну почти. «Да», «дя», «адя», «ка» и «га». После моих многочисленных попыток научить её говорить «папа» — сказала «ба». Зато абсолютно всё понимает. Спросишь её:
— Роми, ты согласна, что при определённых условиях в любом языке существуют истинные, но недоказуемые утверждения? Что цель творчества заключается в создании образа, фон Вестхоф оказал большое влияние на творчество Баха, а в военное время значение синуса может достигать четырёх?
И Роми уверенно отвечает:
— Да!
Очень приятно пообщаться.
Научилась показывать лампочку. Стоит внести младенца в ванную, где просмотр лампочки является ежевечерним банным развлечением, как младенец задирает голову, смеётся и одобрительно мычит. До тех пор пока лампочка на месте, можно жить.
Вот только реагирует она, похоже, не на слово «лампочка», а на слово «покажи». Потому что на просьбу показать кота, маму и лошадку — всё так же задирает голову наверх.
Подношу Цапу к зеркалу — красивую до невозможности, завёрнутую в полотенце. Видит себя, улыбается и восторженно дрыгает ногами. Ей вообще повезло: в любом зеркале, хоть дома, хоть у бабушки, да даже в лифте, — показывают такую красоту. Просишь её:
— Покажи мне, где Роми!
И Роми уверенно показывает на лампочку.
…Я покачиваю сероглазого человека, целиком умещающегося у меня на руках, без конца целую его в тёплую бархатную макушку и думаю: боже мой, что же я буду делать, когда ты перестанешь быть младенцем?
И ехидный внутренний голос, мой вечный союзник в битве против пафоса, немедленно отвечает:
— Высыпаться.