За портьерой пыльных веков, где моль съедает тишину,
Просыпается хриплый смех масок, заточённых в стекло.
Полночь — ключ, что в замке времён проворачивает луну,
И в зрачках саркофагов зрачки загораются зло.

Тени, как чёрный эфир, обнимают распятый потолок,
Витражи, кровоточа, стекают в лунные рвы.
Здесь гобой, разрывая тишь, пробивается из-под ног,
А мраморный фавн, шевеля ребрами, рвёт оковы травы.

В галереях, где спит «Бег времени» кистью слепых богов,
Холсты дышат, как грудь, и мазки пульсируют в такт.
Колесница, распавшись в прах, растворяется в россыпь звёзд,
А пергаментный крик осьминога пронзает мрак.

Тысячелетний кинжал, прорастая сквозь ламповый вздох,
Воплощает в себе забытый зев эпох.
Часы, как жуки на спине, ползут в обратный отсчёт,
И клавесин, пуская корни, в стену врастает, как в плод.

А в подвале, где спит архив, под пластом ледяных страниц,
Оживает чертёж — черепаха с крыльями стрекоз.
Она шепчет сквозь уголь пыли: «Всё, что мертво — лишь граница,
За которой дрожит невоплощённых миров вопрос».

Но рассвет, как смотритель хмурый, стирает алхимию тьмы,
И музей, обернувшись прахом, застывает в плену.
Лишь трещина на вазе дышит, храня в изгибах зимы
Танец теней, что сплелись в вальсе на лезвии луны.