И, когда он вконец уставал от чужих тревог,
от бесцветных слов и бессмысленных обязательств —
он скидывал мир, как плащ, и входил в уютный простой мирок,
распахнув окно, где дрожали звёзды в небесной смальте.
Когда он вконец уставал от мирской возни —
он запирал свою дверь, открывал сервант, где стояли вина,
и вспоминал двух женщин, которые были с ним,
двух женщин,
каждая из которых была ему половиной.
У одной были тёплые руки и ласковые глаза,
что вечно случались рядом, если от беды он на волосок.
А другая — стройная как лоза и гибкая как гюрза —
ускользала меж пальцев, как тонкий морской песок.
С первой — целую ночь пил чай, говорил взапой,
не касаясь, — люди чем-то же отличаются от зверей…
А другую сразу кидал на лопатки и накрывал собой,
чтобы хоть на час, не навек, — но сделать её своей.
И одна была вся — его боль, его детский страх,
он бы мог убить её, если бы был смелей;
но являлась другая — верная, любящая сестра, —
и он снова дышал, и они подолгу гуляли навеселе.
На одну тратил жизнь и кровь, и столько душевных сил —
только другая и знала, как он после бывает слаб.
Ни одну, ни вторую он ни о чём не просил, —
но одна его погубила, а другая его спасла.
Где-то там, вдали от чужих людей, на краю весны,
перед часом Быка, под сверкающей ранней луной,
он вспоминал двух женщин, которые были с ним, —
двух женщин,
которые на самом деле были одной.