Когда родилась Маричка,
Не в замке, в крестьянской хате,
Не феи из леса близкого —
Ей братья дарили платья:
Михась подарил льняное
Ей платье рябин краснее:
— В нём будешь, сестра, со мною
Ходить по земле своей ты,
По полю, что нашим было
Всегда, все века — от дедов
И прадедов получили
Мы землю эту в наследство,
Мой плуг наше поле вспашет,
А серп твой колосья срежет —
Не будет нам больше страшен
Ни голод, ни злобы скрежет!
А младший брат ее Яник
Сестре подарил с любовью
Платье — как небо яркое
Майское, голубое…
Сказал, В этом платье будешь
Ты в танце весной кружиться,
Когда мы на праздник к людям
Придём, чтоб повеселиться!
Ты будешь в танце, как птичка
По небу, летать счастливо,
Ты будешь, моя сестричка,
Свободной, гордой, красивой!,
А старая тётка Ганна
На свадьбу платье с веночком
Дарила с улыбкой странной,
Тоскливей, чем дождик в осень.
Когда родилась Маричка…
Не в замке, в крестьянской хате,
Не ведьмы из леса близкого
Сгубили её проклятьем —
А века жуткого злоба
Убила братьев обоих,
Из дома их выгнав, чтобы
Никто бы о них не помнил.
А платье рябин краснее,
Прекраснее нет на свете,
На небе теперь алеет
Их кровью крася рассветы.
А платье, что было ярче
Небесного голубого,
Которое братик Яник
Маричке дарил с любовью,
Забрали, как хату с полем,
И песни все, память даже,
Пришедшие злом и болью
С востока на землю нашу.
А в свадебное с веночком,
Что тётка дарила Ганна,
Свою убитую дочку,
Как в саван, одела мама.
Когда расцвела Маричка,
Саму её, землю, братьев,
Не ведьмы из леса близкого,
Войны сгубило проклятье:
Соседей жадность и злоба,
Звериная, не людская,
И память убивших, чтобы
Родным нашим править краем.
Но память по свету бродит,
Маричкины носит платья,
Стучится в ворота к Богу,
Зовёт Маричку и братьев…
…память по свету бродит
***
…В отсыревших, потраченных молью легких моих
не слишком-то много теперь кислорода.
Я смотрю на девчонку, которую хлещут водою. Декабрь. Она за свободу.
Я смотрю на юных солдат. На детей, что досыпают в мамаде
в плюшевых теплых пижамах.
Я читаю, что пишут об этом их мамы. И молчу об этих детях и этих мамах.
Я смотрю на пожары, на рушащиеся дома, на заснятые наскоро взрывы.
Там минуту назад были люди. Минуту назад были живы.
Мою подругу тошнит стихами. В каждом пятом — зайки, мышки и птички.
А в остальных — дикий вой, хрип последнего ужаса, зарифмованный в силу хорошего воспитания и старой полезной привычки.
Привыкнуть к аду нельзя, но как быть, если нельзя не привыкнуть…
Друзья мои пишут письма в тюрьму, чтоб на миг человека истерзанного окликнуть,
прикоснуться строчкой, бумажным голубем, самолетиком, буквами испещренным.
Я смотрю и слушаю тех, кто говорит, бормочет, бредит ночью бессонно.
Я свидетель. Мы все свидетели. Нас не вызовут, мы обо всем забудем.
Руку на Библию класть не будем. «Ваша честь, я расскажу все, что помню, без утайки и с полным сознанием долга» — тоже не будем.
У меня не хватает силы в потрепанных легких, чтобы просто сказать:
да будьте вы прокляты, сволочи, мироубийцы, людожеры, насильники, сколько же можно, бл*я*ь…
Они и так уже прокляты. Знают это — живут согласно проклятию. Жирною ложью сквернят уста. Присягают тьме.
Господи. Дай нам воздуха. В этом пространстве неправды и боли мы все давно не в своем уме.
Давно не в своем уме.