Я себя выставлял напоказ. Я пытался в строфы
уместить свою душу, но мёртвый мне подал знак,
что душа — это дым, что Освенцим страшней Голгофы,
что любой полицейский готов потрошить рюкзак.
Прикасался к стене, и кутил на чужие деньги.
Брал холодную воду горстями из рук реки.
Пел небесный курсив; шёл один; шёл в одной шеренге
с подлецами, героями, трусами. Жил вопреки,
жил назло, не смотря ни на что, оставался с вами.
Ненавидел, любил, задыхался от вечных разлук.
Извивался от боли на узком больничном диване;
плакал в мамины мёртвые руки. Без маминых рук
врал, как мерин; не верил. Бездомных котов и кошек
брал домой, приручал, хоронил под сухой сосной.
Был подобран и брошен; и снова: подобран и брошен.
Как Иосиф был продан в Египет, но выжил, как Ной.
Я себя выставлял напоказ: дураком, буффоном,
мудрецом, идиотом, паяцем, героем витрин.
Засыпал в коммуналке под глупым бумажным плафоном.
Просыпался в громадном подвале один на один
с темнотой, одиночеством, горечью, страхом — нелепым
ощущением боли в затылке, с тоской о тебе.
Да, с тоской о тебе и с таким же обрывочным небом
за окном. И с осколочной раной в судьбе.
Я стою посреди пустоты. Я не вижу эти
уходящие строки. Я слышу слова впереди.
Мёртвый подал мне знак, что душа это только ветер,
просто дым в пустоте: не волнуйся, не ведай, иди.