Субботея-субботея, ёш тя матерь ть,
в баню воду и дрова, на стол скатерть,
понайдут понабегут Таньки-Машки,
станут веником хлестать сиськи-ляжки.
Разговоры говорить, материться,
как задрало с мужичьём вусмерть биться,
сопли детям вытирать, мыть им жопы,
и, что лучше их живут эфиопы.
Но согреет добрый пар бабьи души,
перестанут гомонить, станут слушать,
вспомнит кто-то о любви,
ох, было дело,
помнит сердце, помнят губы, помнит тело.
Полегонечку начнут улыбаться,
друг со дружкою на ушко шептаться,
и одна, вдруг, смехом в голос зальётся,
а другая за бадейкой метнётся,
да с размаху на пузень хохотушке,
ледянющею по рыжей мохнушке.
Визг по бане хлестанёт плетью звонкой,
аж до дома долетит нотой тонкой,
и не бабы уже в мыльне не жёнки,
а проказницы-шалуньи девчонки.
Насмеявшись, наплескавшись, намывшись,
в послебанное во всё нарядившись,
взяв с собою лёгкий пар да истому,
вереницею потянутся к дому.
За ведерником на щепе на шишках,
с чистым сердцем о хозяйстве-детишках,
о мужьях и мужиках — не все гады,
и бывает иногда, что им рады.
За окошками мороз, небо звёздно,
но подружкам наплевать, что уж поздно,
разговоры, самовар, бела скатерть…
…субботея-субботея, ёш тя матерь ть.