Первый раз я увидел эту женщину, когда она шла за гробом кого-то,
очевидно, близкого ей, — чёрное облако крепа ниспадало с её головы на стройную, высокую фигуру, красиво изогнутые губы были крепко сжаты, на её лице — точно мраморном — сухо горели тёмные глаза, и вся она показалась мне
олицетворением гордого страдания.
Потом я стал встречать её на берегу моря, в пустынном и угрюмом месте:
там лежали один на другом огромные серые камни — остатки осыпавшейся горы,
— изрезанные глубокими морщинами, покрытые налётом соли и клочьями мёртвых
водорослей.
Неподвижно, как изваяние, она сидела среди камней, — здесь безмолвная
глубина её горя выступала предо мною ещё ярче, — ветер тихо играл кисеей
траура, а к ногам её, из пустыни моря, одна за другой шли весёлые волны и разбивались о камни у ног её. Иногда я видел на её лице тяжёлые, крупные
слёзы.
Мне хотелось заговорить с нею, но я не решался, и вот однажды, ярким
майским днём, — море помогло мне.
Накануне была сильная зыбь, а в этот день мягкие, гибкие волны шли на берег весело и плавно, украшая угрюмые, серые камни белой пеной,
разноцветными брызгами и снова с ласковым шорохом уходя в море.
Волна лениво подошла к берегу, подняла свой курчавый гребень ещё выше,
на мгновение как бы остановилась в шаловливой неподвижности и вдруг,
склонясь, гулко разбилась о камни…
Женщина тихо вскрикнула, быстро поднялась на ноги и, улыбаясь, стала
встряхивать с платья брызги воды.
Когда она крикнула, — я бросился к ней, но тотчас же остановился,
видя, что она не нуждается в помощи.
Она заметила моё движение, — ясная улыбка осветила её лицо, красиво
дрогнули ресницы гордых глаз, и глубоким, грудным голосом она спросила:
— Я испугала вас?
Потом, указывая глазами на новую волну, тихо кравшуюся к берегу, она
добавила:
— Она так неожиданно высоко плеснула… Извините меня! Я помешала
вам…
— Не беспокойтесь, — ответил я, — вы мне не помешали…
— Да нет же… я видела. Это — нехорошо. Не надо мешать человеку,
когда он молчит…
— Вы… странно говорите… — промолвил я.
— Я знаю цену этих слов, — ответила она спокойно.
И села выше на камень. Снова лицо её стало неподвижно, а глаза
остановились на чём-то в дали моря, ярко облитой солнцем и пустынной. Там
всё рождались, одна за другой, весёлые, смелые волны и плавно катились на берег, чтоб со смехом и пеньем разбиться о серые камни.
— Сударыня! — тихо сказал я, — ничто не обогащает душу человека так,
как её обогащает одиночество, но иногда нет сил пережить своё горе
одному… И тогда одиночество истощает сердце, как засуха землю…
Она обернулась ко мне и внимательно, но молча посмотрела мне в лицо
печально-тёмными глазами.
— Я видел вас, когда вы шли за гробом, — смущённо продолжал я, — а здесь — вы плакали…
— О, это был не первый гроб! — сказала она тихо и наклонила голову. —
И не так больно хоронить людей на кладбище, как это больно, когда хоронишь
их живыми в своём сердце. А ведь случается… вы знаете?
Я знал. Мы оба замолчали.
У наших ног, играя, умирали волны и воскресали вновь, назойливо и жадно кричали чайки, нас обнимал здоровый, крепкий запах моря, оно сверкало
под лучами солнца зелёными и синими огнями, великолепное, могучее…
— Делился ли с вами кто-нибудь счастьем? — вдруг заговорила женщина. —
Я думаю — нет. А горем? Вероятно — часто, не так ли? Вот видите…
И снова взгляд её задумчиво ушёл в пустыню моря, где среди белых
гребней волн хлопотливо мелькали чайки.
— Мы слишком много говорим о своём горе, мы слишком много жалуемся.
Всё вокруг нас насыщено нашими стонами… и, умирая, мы на всём оставляем
только отпечатки наших личных страданий. Приходят другие люди, они молоды,
сильны и смелы, но прежде чем узнать жизнь непосредственно, они отравляются
нашим наследством. Мы раскрасили жизнь тусклыми, тёмными красками и только
язвы свои рисуем красиво; мы везде, где могли, — а особенно в поэзии, —
выдвинули вперёд наши личные неудачи… Те, что идут за нами, видят и слышат всё это… и утомляются чужим горем раньше, чем придёт своё. А когда
оно приходит, — у них уже нет силы сопротивляться ему… и они тоже громко
стонут…
Она замолчала и посмотрела в небо, где хлопотливо мелькали чайки…
— Кто уважает человека, тот должен молчать о себе. Кто дал нам злое
право отравлять людей тяжёлым видом наших личных язв? В древности раненный
насмерть гордо молчал, чтобы и стоном своим не дать врагу злой радости… а мы готовы оглушить весь мир жалобным криком, даже когда у нас болят зубы.
Нам чуждо великодушие молчания… Моя печаль, быть может, — моя смертельная
болезнь… но часто люди болеют и умирают от жадности и от излишеств… мне
их не жалко.
Помолчав, она сказала тихо, но внятно:
— Так хотелось бы видеть людей более гордыми… Если б я была
волшебницей — каждого новорожденного я наделяла бы великодушием молчания!
Она встала — высокая, стройная, вся в лёгком чёрном облаке кисеи. У ног её покорно и весело разбивались волны, её лицо было спокойно и глубокие
глаза гордо смотрели вдаль.
— Прощайте! — сказала она, кивая головой, и вновь длинные ресницы её ласково дрогнули.
Я поклонился ей молча.
И она медленно пошла среди серых камней, то появляясь между ними, то исчезая вновь, гибкая, сильная, полная великодушного молчания о своём горе.
Резво и весело одна за другой волны разбивались о камни берега, и воздух, насыщенный бодрым запахом моря, тихо и сонно дрожал от их шумного
плеска. Радостно, и щедро, и безмолвно солнце обливало море и землю жгучим
плодотворным светом.

1897 г.