Рассказ.
«Нетленный бренный день». Почти мистическая история из реальной жизни.
Иной раз случается так, что самый обычный реальный рабочий день, не предвещавший накануне ни каверз, ни нечаянной радости, ни деяний сверхъестественного, уже распахнувшись… — как-то вдруг оборачивается то ли происками неземными, то ли земной благодатью. Прямо-таки мистика какая-то. А может быть… испытание? Ну, как было, так и стало: позабыть — невозможно, исправить — не удастся.

I. Туда.
Было это в Брянске ранней осенью лет десять назад (или тридцать-сорок до того), — точнее не вспомню; но центральный железнодорожный вокзал города стоял тогда под капремонтом. То, что там произошло, чему я был свидетелем и в чём принял непосредственное участие, могло случиться в любом другом городе, в любом населённом пункте. Но тогда это был Брянск. Хотя брянцы — здесь абсолютно ни при чём.
Я выехал из Москвы ночным поездом с Киевского вокзала: рассчитал так, чтобы быть в Брянске утром к началу рабочего дня. Поездка сугубо деловая — встреча с партнёром и сразу обратно в Москву (что там дороги-то — три с половиной сотни вёрст): ни званых обедов, ни ночлегов, ни каких-либо камер хранения — в руке лишь один деловой портфель с деловыми же бумагами.
Около шести-семи утра я сошёл на Брянск-1-Орловский перрон. Времени до встречи с партнёрами было предостаточно. Но ни присесть, ни прикорнуть, ни кофейка глотнуть негде — зал ожидания закрыт на ремонт (хотя составляя план своего делового турне, я странным образом упустил из вида столь значимый и явно не секретный факт). Привычка же — всё делать с резервом, тем более что в Брянске я впервые, определила: взять такси и сразу отправиться по адресу.
- В случае чего, там и подожду, — сам себе разъяснил я.
Нанятый на привокзальной площади шашечный экипаж доставил меня до центра города — до середины проспекта Ленина — уже через пять минут.
- Одна-ако!.. — нараспев изумился я (видать спросонья, потому как маршруты передвижений строилось мной ещё до отъезда из Москвы; и то, что от вокзала до центра на своих двоих-то — неболее получаса ходу, а тут — такси).
Разбежавшейся головой я завертел в разные стороны. А та — голова — ещё заставила и всё тело крутиться вслед за ней, ища выход из сложившейся ситуации.
- Вот же!.. — буркнул я себе под нос мало цензурно.
Моя минутная гостевая растерянность длилась ровно столько, сколько ей было дозволено мною — ровно одну минуту.
- Время… — семь… И два с половиной часа до рандеву!.. У-у-у!.. — не находя приемлемого решения, раздосадовался я. — Ну да ладно! Погода шепчет ясной свежестью. Погуляем. Ознакомимся, так сказать, с ближайшими доступными достопримечательностями! — обрадовал я сам себя бесплатно выигранным бездельем.
Погода действительно была замечательной — настоящее бабье лето. Взблёскивающее меж поблекшей листвы и веток деревьев светило, уже ярко светило, но ещё не грело, а лишь подавало надежды, что вот-вот обожжёт не по-осеннему. Ну, а пока, оно горделиво выпросталось из-за много- и малоэтажек и ещё нераскоронованных деревьев. Мерно прогуляв из конца в конец весь центральный проспект, неспеша пройдя от него по улице Горького до Десны, я взглянул на часы: к моему удовлетворению лишнее время без сожаления было безвозвратно сронено, а требуемое, подкатив ближе к девяти, ожидало через полчаса с хвостиком. Спустя минут пятнадцать я оказался на месте встречи: мой партнёр был чрезвычайно пунктуален и, к тому же, изысканно ревнив и щепетилен к точности соблюдения всех церемоний.
Вход в офис был отдельным — непосредственно с улицы. Но! — по явно мистической причине, — ни в девять тридцать, ни в десять никто из принимающей стороны не соизволил-таки материализоваться. Прижавшись лбом к надпольному витринному окну низкого первого этажа, сделав одной ладонью полутрубу, создав тем самым полутень, я разглядел внутри помещения лишь её полутемень, а в ней — только мебель и безлюдье. Для порядка, постучав в широкие двойные запертые двери, дёрнув пару раз за входную витиеватую латунную скобу, окончательно убедившись, что мои потуги тщетны, и решив, что дальнейшее ожидание доброго исхода бесперспективно, — я просторечно и непечатно вызубился и позвонил на телефон своим несостоявшимся визави.
Неприлично длинная и многократная зуммерная автоматная очередь, как барабанная дробь перед оглашением приговора, пробила мои ушные мембраны и достала до мозга, накрутив мои нервы, как струны на колки, — до обрыва. Я уже был готов вызвериться и кинуться на любого встречного и поперечного. Я вдыхал полной грудью. Я глотал воздух. И — не мог выдохнуть. Всё моё тело и голова приобрели бело-золотой оттенок раскалённого железа, а весь я — как будто бы потолстел сразу на три размера: это было понятно потому, что мне захотелось растащить галстук и разорвать ворот рубахи и хоть как-то ослабить врезавшийся в живот ремень — они не давали мне свободно дышать, чтобы жить.
Но наконец-то сработавший автоответчик беспристрастно, но успокаивающе, как дежурный врач на скорой, поведал, что безвременная скорбь вынудила владельца телефонного номера — моего партнёра — переменить все его планы. А ещё то, что абонент станет доступным через несколько дней. После такого печального сообщения, моя злость и досада улетучились без следа, здоровая бледность сорокапятилетней кожи вернулась на своё место, я похудел и ремень брюк перестал беспощадно сдавливать мои кровотоки.
- Что поделать! — со снисхождением и пониманием высказался я вслух. — Такова природа человеческой жизни: как и любая другая дорога — она полна неожиданностей…
Я привычно покрутил головой по сторонам.
- Надо бы кофейку… на дорожку, да и чтоб взбодриться, — просветлев, решил я. И зашагал в направлении вокзала. До отправления моего автобуса, а возвращаться в Москву я запланировал именно так, было ещё два часа.
Немного поплутав по старинным малоэтажным переулкам, я вышел на главную улицу. Передо мной предстал ЦУМ — Брянский Центральный Универсальный Магазин — архитектурный памятник после сталинского «классицизма» — типовой трёхэтажный универмаг 1950-х годов постройки, какие доминировали и, немного потеснившись, продолжают корениться и теперь почти в каждом областном центре, сохранившийся до моего приезда в своём первозданном виде. Оглядевшись по сторонам и не найдя ничего более притягательного, я, зайдя вовнутрь, сразу же направился в кафетерий, который расположился на первом этаже недалеко от входа.
- Эспрессо, пожалуйста, — не глядя на настенное рукописное табулированное меню, отрешённо и машинально проскороговорил я.
- Возьмите американо, — проколоколило неожиданно, чем пресекло мятущиеся в подсознании думы и вернуло меня в реальность. — Цена та же, а воды больше.
Я перевёл свой взор на воскресивший меня источник буквосочетаний. Из-под мультяшных длинных, поштучных ресниц меня всполохами чаровали и опахивали чистые, честные глаза совсем… юной непорочной девы, — то ли пред-, то ли постбальзаковского возраста: все они искренне желали мне добра и хотели как лучше; ну, так их научили и настроили, или же сказывалась её — «девы» — персональная опытность: помогать неразумным заблудшим странникам и неискушённым посетителям — беречь и не растрачивать в пустую нажитое: в трудах праведных и претерпениях.
- Благодарствую! — приветливо, но с иронией отозвался я. — Да я столько-то и не выпью. А эспрессо — в самый раз.
Лекарственно приняв свой энергетик, — который и на его вкус, и на его результативность оказался чистейшим «плацебо», точь-в-точь таким же, как и в столице, то есть с неестественным, излишне терпким, чрезмерно навязчивым запахом кофе, но без его вкуса и физиологического результата от его употребления, — я пешком порулил обратно к железнодорожному вокзалу.

II. Обратно.
На автобусной остановке на привокзальной площади я был ровно в двенадцать: до заявленного в расписании отправления моего перевозчика оставалось тридцать минут. Подойдя к единственному на стоянке автобусу (более походящему на забытый в дальнем углу музейного запасника ненадобный экспонат, извлечённый от туда по нелепости или с чьим-то тайным умыслом, чем на подголовный и подлокотный, мягкокресельный, комфортабельный «икарус», полностью готовый к своему первоначальному предназначению — дальним странствиям) я обнаружил суетящегося, взъерошенного и небритого молодца, который то забегал в салон, то подбегал к открытому в корме автобуса агрегату и хрястал разводным ключом куда там попало.
- Вы до Москвы, — подладно поинтересовался я, в надежде на отрицательный ответ.
- Да… Но… Не поеду… Стартёр… — промямлил, переставший казаться «молодцом», водитель.
- А-а… Э-э… — растерявшись от недоумения и радости, заблудился я в междометиях.
- Ща другой подойдёт, — бросил он сурово, предвосхищая дальнейшие подробные расспросы, затормозив процесс формирования мною моего отношения к его информации.
Сглотнув невысказанное, я отошёл в сторонку и огляделся. В центре площади на скамейках вокруг неработающего подремонтного фонтана бивуаком разложилось множество похожих друг на друга людей, одетых во что-то явно непотребное для обычной городской жизни, окружённые полусмятыми порожними клетчатыми баулами. Подойдя к ним ближе, я выяснил, что все они путешествуют до Москвы и ожидают подменный автобус. Они тут же — охотно, не ожидая вопросов, перебивая и дополняя друг друга, — в мельчайших подробностях порассказали, что всем табором едут на какую-то «центральную» базу за товаром для местного ритейла — свободного от предрассудков и строительных конструкций. Посетовали при этом, что привычные много лет и Черкизон, и Лужа закрыты; что торговли «как раньше» теперь уже нет и не будет; что дома — семьи, а другой работы днём с огнём не сыщешь и т. д., и т. п.
Нервно потоптавшись рядом с ними еще минут пятнадцать в ожидании чего-то — чего именно не знаю, я, — вновь оглядев перекопанную округу, наметив свободные для пешеходного движения проторены и остановочные островки безопасности, с извечным в голове вопросом «что же дальше делать», — стал вышагивать по площади, экскурсионно заглядывая в прилегающие закоулки. Я словно очерчивал магические круги, которые — в случае чего — будут должны защитить меня от любого бесовского поползновения.
Потянулись непригодные для разумного подсчёта (по причине их неопределимой бесконечности) минуты ожидания. Но подменный всё не приходил и не приходил. Постепенно, — от получаса к получасу, — минуты тяжелели и всё сильнее притормаживали часовые стрелки. Периодически, я минутно замирал и стенал с оптимизмом и призрачной надеждой, которая всполохами озаряла моё сознание и щурила глаза отрадой, когда из-за скрытого сворота вдруг возникал степенный бас или натужный рёв многотонников, непохожие на щебет легкового автотранспорта. Вот-вот, вот-вот, вот! — идёт подменный. Но всё было не то. И я вновь и вновь возвращался к своему вышагиванию и очерчиванию, — навострив слух и не смыкая глаз.
Мои ступни саднились и, наверное, уже кровоточили. А часа через три, — по ощущениям, — мои лапы окончательно растворожились: по-видимому, обутые на них модельные туфли из кожи тропического питона не были предназначены для пеших переходов через Среднерусскую возвышенность. Сибаритный деловой портфель, не меняя своего чопорного вида, представлялся теперь негабаритным, непредназначенным для ручной переноски рундуком; к тому же, как будто бы затоваренный под завязку всяким дефицитом, он не позволял ни бросить его, ни оставить без присмотра; он напирал, узурпировал и уже содрал кожу с молодых мозолей на обеих ладонях моих; а те, взныв от такой непомерной ноши, пожелали непременно избавиться от тирана, лишь только я отвлекусь. Но я, чуя свою ответственность за всех, лишь подобрав и крепче сжав пальцы рук своих, стиснув зубы, не обращая внимания на боль в суставах, продолжал шагомерить — так недужность дланей и стоп меньше беспокоила; ручная же кладь, увидев и признав силу и волю мои и царствие мое, поуменьшила своё фанфаронство и переприсягнула вновь мне.
При всём при этом, я считал: сколько шагов помещается по одной стороне площади вдоль фасада вокзала, сколько шагов по другой — вдоль сквера, в уме вычислял длину её диагоналей и её же квадратный метраж, а также сантиметраж и миллиметраж; вышагивал и рассчитывал площадь тротуара перед ремонтируемым зданием вокзала, квадратуру фонтанного круга и общую протяжённость проезжей части. До этого я уже подытожил и количество фонарных столбов в округе, и окон во всех строениях, опоясавших встречный развал, рассчитал их высоты и кубатуру. Кроме всего прочего, я определил, сколько потребуется времени, чтобы либо профланировать, либо галопом добежать от одной значимой точки на площади, например, автобусной остановки, до любой другой.
Всё это я делал на ходу, без пауз, как на одном дыхании. Результаты некоторых измерений поражали меня своей корреляционностью: словно кто-то специально определил, к примеру, что количество железобетонных столбов, возведённое в третью степень, должно непременно равняться длине окружности фонтана в вершках, умноженной на два с четвертинкой. Это занятие вызывало у меня восторг: во-первых, так легче коротать время, а во-вторых… ну надо же хоть что-нибудь делать, в конце-то концов, когда делать нечего.
Я сосчитал всё: и то, что имелось перед глазами, и то, что было скрыто за строительным забором — всё, что смогло стать предметом арифметических задачек и даже то, что не смогло бы, потому как являлось заботой анализа высшей математики. И все эти свои наработки я был готов продать… О-у! — нет-нет! — с радостью подарить любому статуправлению или же отделению железной дороги, лишь бы поскорее подошёл автобус, который вывез бы меня от сюда домой.
И видимо вся эта палитра изменчивых чувств и ощущений так или иначе проявлялись на моём лице, потому как дежурившие на площади полицейские ни разу не подошли ко мне и не поинтересовались — что это я тут за коленца выделываю. И за это им большое спасибо. Остановить меня было нельзя. Как невозможно без необратимых последствий остановить доменную печь или акулу. Потому что остановка — это смерть. Нет, конечно, поначалу доблестные блюстители порядка в том привокзальном хаосе взирали на меня с подозрением: то ли как на нелегального геодезиста, делающего предварительную разметку местности, то ли как на секретного землемера-шагомера, разбивающего площадной участок виртуальными межами на будущие огороды. То, что я что-то подсчитываю или же творю заклинания, они видимо поняли по моим еле шевелящимся пересохшим губам. Хотя… Возможно, то были мои молитвы.
Да-да! Именно так! — я и молился! и ворожил! шагал, считал и взывал! И какой-то главный транспортный или же малый автобусный покровитель услышал меня: часа через четыре он прислал-таки подменный вывозитель страждущих тел и ихнего барахла из этого беззаветного тупика.
Да вот видите ли какое дело: облик у этого автобусоподобного «нча» был в точности такой же, как и у его собрата по их цеху, стоявшего теперь скверным памятником, негодным раритетом на обочине площади. Чувство некой неосознанной тревоги накрыло меня с головой. Остановившись рядом с омертвевшим родственником, он продолжал угарно пыхтеть и чадить двигателем или чем-то тем, что у него имелось вместо силовой установки. В самооткрывшемся приёмном проёме явился водитель, -хотя по антуражу ему больше подошло бы называться каким-нибудь… «рулекрутом» (наподобие «Водокрута Тринадцатого» из любимейшей киносказки Александра Роу), — и, то скрещивая руки над головой, то подкидывая их к небу с припрыжкой, подал знак табору, мол, все сюда, грузитесь, скоро отправляемся. Я, — то ли по наитию, то ли по судьбе, — оказавшись ближе всех к отправной точке, выстроился первым у автобусной подножки.
В этот момент к прибывшему Рулекруту Второму, подошёл другой — Рулекрут Первый — из соседнего пепелаца. Сквозь смердящее чихание не заглушенного агрегата и нелепейший гуд всего творящегося вокруг, я услышал обрывки их нервозной и одновременно парадоксально спокойной, видимо привычной им, беседы:
- … Миш, ты главное не глуши… стартёр хреновый…, — камуфляжил Второй, прибывшую непристойность.
- Да чё-о… Я не знаю чё-о ли… На том, — полуобернувшись и вытянув вместе с рукой сплоткой указательный и средний пальцы в сторону заглохшего автопамятника, раз за разом тыча ими туда, будто стреляя, вопил старый водитель, — такая же хня-майня!.. Ты мне лучше скажи, а задняя втыкается?..
- Ты чё-о?! — отшатнулся Второй. — И-и не-е взду-умай! заглохнет тут же! — успокаивал он Первого
- А на заправке, чё… Тама… как хош… а задить придётся, — напирал Первый.
- Нормалё-ок!.. Я залился под завязку… Должно достать… в оба конца… Хотя… Только учти! — топливомер не фурычит, — малоободряюще обнадёжил Второй Первого.
Из уловленных и кое-как расшифрованных фраз мне стало понято, что по маршруту на втором автохламе погонит Рулекрут Первый.
Я мялся у порога судьбоносного исхода, не решаясь переступить его, после всего услышанного. Не заходя в дверь, я заглянул вовнутрь. Охватившая меня ранее жуть, кратно усилилась: подкреплённая тайными знаниями, она деревенила мои мослы и чресла и цепенила разум. Моё бренное тело продолжало топтаться у распахнутых врат в портал фатальной неизвестности, в то время как подсознание, отделившись от него, преградило тому дорогу в ад.
По-видимому, злыдни-рулекруты сами были опытными таителями и недюжинными физиономистами, поэтому с лёгкостью распознали мою опасливую нерешительность. Чуть сзади справа я услышал знакомое, теперь уже более чем обходительное и даже вкрадчивое сипение:
- Проходите!.. Проходите-проходите… в салон…
- А-аы-ы… Через сколько… в путь? — сбивчиво обронил я, но всё же стараясь взять себя в руки, подбирая слова-определения, наиболее соответствующие обстановке и сути предстоящего перемещения из Брянска в Москву, но, как мне казалось, недостаточно умело, — так тасуют колоду неопытные игроки, то и дело роняя из нее, вылезающих без спроса королей и шестёрок; при этом, как бы даже шифруя от прочих возможных попутчиков своё сокровенное желание — пожить на этом свете подольше.
- А?.. — обрывисто раздалось сзади. — А-а!.. Как заполнимся… Минут так-этак через тридцать…
-Ух-ты! Тогда я ещё постою, подожду, покурю, здесь — с краюшку, — облегчённо выдохнул я и оттёрся от входа, так как за мной уже начала выстраиваться и напирать толпа из везунчиков, которые, правда, и не подозревали о том, что задумали эти «колдуны».
Народ полез в нутрь, которая без аллегорий вскорости могла превратиться в адово пекло. Пока болезные грузились и рассаживались, я, выкурив одну за другой несколько сигарет, решился-таки выяснить у наших Рулекрутов, есть ли у них должный мандат — так называемый «маршрутный лист», который им должен был выписать автобазовский диспетчер, и в коем, кроме прочего, указывается факт технической исправности транспортного средства. Также меня интересовали и обозначенный в нём маршрут поездки, и назначение. По-хорошему, по нормативному, гараж не имел права выпускать подобное «нечто» из своих ворот вообще: не то, что до Москвы, но даже по Брянску или его окрестностям. Ну, а ежели они — вот уже здесь, то это значит что? — бардак на автобазе?! или же самоуправство татей-водителей?! Это ж подсудное дело! — подвергать перемещенцев возможной опасности. Да и не только их пассажиры, но и прочий транспорт на дороге, да и случайные пешеходы — все превращались в заложников тех транспортных разгильдяев.
- Извините, — перебивая страшный внешний перегуд, крикнул я Рулекрутам-супостатам и раскованно махнул им рукой, распрямившись, словно освободившись от собственных заклинаний «хочу домой». Они, обернувшись, упёрлись в меня своими пронзающими взорами, готовыми, если что, испепелить меня на месте, или же хотя бы не подпустить к себе ближе. Я ещё раз махнул рукой и бесстрашно направился к ним.
Вид у меня был столь решительный и грозный, что эти «колдуны"-злыдни видимо подумали: если даже их сейчас и не станут бить наотмашь и изгонять как бесов, то отбиваться им так или иначе придётся точно. Но ни до моих вопросов, ни до обмена мнениями, — типа того, что, мол, кто на что имеет полное право, а кто на тоже самое не имеет права никакого, ни до политических предпочтений, ни до философских воззрений на происхождение вселенной и человека, ни до взаимных оценок личностей, — дело-таки и не дошло: имитация двигателя у второго пепелаца ещё пару раз пыхнув и чаднув, глубоко вздохнула и, не выдыхая, стухла. Вызверившиеся Рулекеруты шибко забегали, засуетились, стали без удержу, без ума и заклики хрустать и сандалить то там, то сям, норовя своими колдовскими пассами оживить вновь представленного. При этом они, время от времени, губно вызубиваясь, исподтишка бросали на меня косые осатанелые зраки, как на кудесника, не дающего им сотворить поганое. Но никакие кунштюки им не помогли: кадавр закрыл глаза и простился с нашим миром. А может я и впрямь, своими площадными похождениями и шопотаниями, очертил-тики защитные круги и переворожил их зловредное чародейство: ведь под мои подсчёты эти два автоужаса тоже попали.
Воодушевлённый этими последними разворотными событиями, я с уверенностью Моисея вошёл-таки в чрево поверженного монстра. Я наречисто поведал своим несостоявшимся сопопутчикам то, что случайно услышал от Рулекрутов; рассказал всё, что знал о правилах выпуска автотранспорта на дорожный маршрут; красноречиво, с примерами и аналогиями обрисовал вполне реальные перспективы путешествия на этом безлошадном тарантасе: и последствия весьма возможной тяжкой аварии — белёсые хирургические или контрастные черно-красные ритуальные, и вероятность беспокойного ночлега в их прелестных Брянских лесах, и, в лучшем исходе, дополнительных тратах из их личных сбережений для того, чтобы просто вернуться домой.
От моей откровенной, краткой, но глубоко проникновенной речи пассажиры просто обалдели. Некоторые — прослезились. Из реальных путешественников все они сразу же перешли в разряд колеблющихся — ехать или не ехать: да вроде бы и не к спеху, так чтобы уж непременно сегодня — так-таки и нет, можно и завтра или же вообще на следующей неделе. Появившаяся зыбь их сомнений быстро нарастала. Поднялся лёгкий бриз. Всё хламное нутро заурчало. Образовались волнишки, сразу увеличившиеся до приличных накатов с белыми кудряшками по навершью. Я был рад им — этим кудряшкам: «Кудряшки — это хорошо! это очищение! это жизнь! Хуже сталось бы, коль в дороге они оказались бы агонической пеной!» Весь народ — со мной был согласный. А посему, забрав свою коробейную пустопорожнюю поклажу и прочие пожитки, стремглав выдавился из клоаки и приподнятый отправился восвояси. Я же, прошагав по ристалищу ещё часов около шести, дождался-таки проходящего доброго поезда, на котором и отправился домой — в Москву.

III. Мы вместе.
Несмотря на то, что я и не сделал ровным счётом ничего из того, зачем приехал, я уезжал осиянный. И со странным ощущением — чувством выполненного долга.
Хотя… Кто его знает! Может быть, я для того там и оказался, что бы те брянцы не отправились на том кособоком автобусе смерти. Может я своими словами уберёг людей от конца их света и скоропостижных прощаний с ними. Если та дьявольская тарантаска на скорости сто заглохла бы на трассе, или лопнуло бы колесо, или же заклинил бы редуктор, — всё что угодно могло произойти с тем неправедным ящиком, собранным из позабэушных частей, место которым лишь под прессом, — то финал истории мог бы оказаться преждевременно могильным.
Тогда же, ещё одно благодатное соображение осветило меня вдруг. Я, уезжая домой в Москву, покидаю, вроде бы как тоже «свой дом»! — свой дом — Брянск! Да-да! — так с людьми случается: приехав в первый раз в чужую, абсолютно незнакомую — хотя бы по книгам и слухам — местность, пробыв в ней малость малую, но отметившись в ней чем-то особенным, запоминающимся на долго, не пропадающим из верхних слоёв памяти сразу же на выходе, с закрытием дверей, — она становится, как бы филиалом, что ли, малой родины: как медаль ордена — названия сродные, а статус всё ж разный, но при этом тоже — высокая награда. Так что это — новая малая родина, почти — Своё! Мы — сразу же, бессознательно и отовсюду — начинаем улавливать даже обрывки информации о ней: воспламеняемся её успехам и обновлениям, расстраиваться и возмущаться её нерадивостью и промахам. У путешественников — подобных запечатлений случается премножество.
При этом, все эти «малые родины» остаются, для побывавших там единожды, практически неизведанными. Постепенно уходя с первых ролей в глубину памяти, уступая место новым запечатлениям, они, всё же, срастаются с нами навсегда. По случаю или так — время от времени, — они проявляются более явственно, напоминая о себе, что, дескать, они-то — есть! — и что нельзя их — вот так запросто — взять да и забыть; да и вообще, неплохо б наведаться к ним вновь, подивиться: помнишь, как было-то? — а?! — а погляди-ка теперь! — как стало, как расцвело! И становится искренне радостно: а ведь и я там был, мед-пиво… не пил, — но капелюшечку своей души и участливости приложил и оставил. А они мне, как своему — ни за что-либо, а просто так — подарят свою теплоту и доброту от воспоминаний: ведь теперь они уже не чужие, не посторонние, а — Свои!
Так значит и правильно: все места, в которых мы побывали в жизни, становятся так или иначе родными нам. Так и ВСЯ наша страна — изъезженная, исхоженная вдоль и поперёк нами самими, нашими детьми и близкими, близкими близких, ими самими и их роднёй — связана, срощена со всеми нами воедино, и скрепила всех нас друг с другом. Так было. Так и есть. И так будет.

С этими благостными думами я и уснул. Поезд мерно и ласково баюкал меня квадратами и площадями колёс. И так — с милой и доброй заботой — добаюкал меня до самой Москвы.