А потом, в неприметный какой-то день, ты пойдёшь по вечерней улице, и в твою набрякшую усталость вдруг ворвётся простая мысль, что всё, отмотавшее из тебя когда-то километры боли, было сущей ерундой.
И это не будет спасительным обесцениванием, потому что там нечего обесценивать, но есть чему констатировать летальный исход без слезинки сожаления.
Не от бездушия. Наоборот, от того, что душа вдруг ожила взамен отбросившего копыта страдания.
Тебя сложит пополам приступ хохота, от которого громко лопнет пузырь бесчувствия, где ты обитала, оставаясь живой лишь там, где надо было идти, делать что-то руками и отвечать короткими готовыми фразами на чьи-то голоса снаружи.
Мир резанёт по глазам внезапными красками.
Ты вспомнишь, что зима давно кончилась, да и весна добирает свои последние капли перед прожаренной сухостью давно забытого тобой лета.
Ты задохнёшься в своей старой куртке, прилипшей к сжатым, просящимся на свободу плечам.
Тебе мучительно захочется зайти в первую попавшую парикмахерскую, чтобы почти под ноль, как барашка, обкорнать свои волосы, словно пропитанные тем, что не должно оставить никакого следа.
И ускорить шаг. Настолько, насколько только могут выдать скорость твои живущие какой-то отдельной жизнью ноги.
Домой.
Отмыть и отмыться.
Снести на помойку убогие признаки своего отшельничества.
Встать у хрустально чистого окна и сказать:
— Какая же это была ерунда!
Так можно. И так бывает.
Ты приходишь в ту свою лёгкость, которая никогда не растёт на праздности и неспособности выдерживать жизнь в её битых пикселях отчаяния.
Это лёгкость — подарок за то, что ты выбрала продолжать, ни за кем не оставляя права делать тебя несчастной.