К слову о страхе…
Когда положим, человек по какой либо причине безнадёжно один… на всём белом свете, то так выходит, что бояться ему приходится только за себя… за свою шкуру… больше ведь не за кого… А если к тому же случилась такая напасть, как война и данного гражданина призвали на эту самую войну, как многих других, то страх его увеличивается кратно, всё ж таки, рядом с ним… на его глазах такие же люди, как он сам получают страшные увечья, или, того хуже, погибают, часто мучительной смертью. Именно на войне сильно обнажено, до чего слаб человек… насколько уязвима его плоть… её легко пробивает ружейная пуля и рвет на куски взрыв артиллерийского снаряда.
Я же за себя не боялся, ведь у меня была семья.
Я боялся за семью. Которая осталась на оккупированной территории.
И если поначалу до меня доходили некоторые слухи, какие то разговоры… о зверствах фашистов, то теперь же все давно знали, что евреев немцы в живых не оставляют.
Но я плевать хотел на все эти слухи и разговоры, и на людей, от которых я это слышал, и, каким то участком мозга, где должно обитать чувство под названием надежда, уповал на то, что именно моих родных должен уберечь еврейский Бог, или проведение, или какой-нибудь счастливый случай.
Если уж мне, — думал я, — на этой ужасной войне, где каждый день — смерть, какая то сила сохранила жизнь, то там, дома, наверняка можно было продержаться и выжить.
К тому же, что стоит еврейскому Богу, или проведению, или счастливому случаю уберечь всего то четверых человек…
Четверых!
Маму с отцом и младших сестрёнок моих, близняшек: Лею и Беллочку.
Эти самые родные для меня люди должны жить! Ведь я заплатил за это своей кровью!
Война, будь она трижды проклята, закончилась.
Я ехал с поверженной и разрушенной до основания Германии на победившую, но тоже разрушенную до основания родину и, чем ближе приближался к дому, тем больше боялся того, что меня там ожидает.
Я понимал, что наверняка найду свой, некогда красивый город, в развалинах; я был уверен, что многих и многих своих друзей и знакомцев уже нет на этом свете, но всё это было ничто по сравнению с ожидаемой потерей семьи.
Это страх был в разы хуже страха схлопотать пулю, когда ты выскакиваешь из окопа и бежишь по голому полю навстречу ураганному огню.
Он, этот страх тяжелее всех других страхов. С ним ничего нельзя поделать! Ты не можешь метнуть в него гранату или укрыться от него в свежей воронке! Он просто пожирает тебя изнутри… день и ночь… день и ночь… До тех пор, пока ты не сойдёшь с ума или не вернешься домой, чтобы уже закончить, наконец, эти мучения раз и навсегда!
И я вернулся.
… Там где раньше стоял наш дом, зияла воронка. Судя по диаметру и глубине, это была фугасная авиционная бомба.
Наша бомба. Стокилограммовая. Я знавал такие воронки и не раз укрывался в них от вражеского огня.
Но в этот раз «сотка» сослужила мне горькую службу. Она камня на камне не оставила от нашего хаты… и от летней кухни… и от сарая тоже… Только колодец и остался… Он находился чуть дальше от дома, возле двух акаций, которые тоже не пострадали.
Помню, перед самой войной, я приделал между акациями качели для Леи и Беллочки. Вообще то я так думал, что для Леи и Беллочки! Но потом оказалось, что я смастерил их для всех соседских детей. Так что у нас во дворе чуть ли не до самой темноты было шумно и весело.
Я подошел к деревьям и прислонился щекой к одному из них.
«Мои милые акации… Беззащитные мои подруги… Вам, деревьям, тоже досталось от этой войны… Вы тоже страдали… как птицы… и звери… И вас тоже погубили немало… Вы, конечно, вините во всём нас, людей… Что ж… И правильно делаете…»
Деревья, вдруг, зашумели от поднявшегося ветра, вроде отвечая мне…
Глупо, конечно, но меня это взволновало!
И я опять обратился к ним.
«Вы наверняка всё видели и всё знаете… Расскажите мне, что вы видели…»
Я ждал ответа… но ветер, будь он не ладен, больше не поднимался…
Значит, дома у меня теперь нет. Дома, в котором я родился и вырос.
Я огляделся. Многие хаты пострадали или совсем были разрушены.
Оттого очень уж неестественно на этом фоне смотрелся дом Житомирских.
Как будто война прошла мимо него. Стоит себе живёхонький!..
На фронте я немало видел такого. Ну вот,
к примеру, попадается тебе человек, которого, несмотря ни на что, смерть не берет!.. Скажем, шквальный огонь… и мины воют вокруг, а ему — хоть бы хны! Такое ощущение, что пули пролетают мимо него. И ладно бы он, положим, берёгся как-то от огня!.. Так ведь нет!.. Бежит в атаку, как и все!.. Не прячется!..
Вот, оказывается и у домов такая история случается… Вокруг всё разрушено, а дом Житомирских стоит, как ни в чём не бывало!
По всему выходит, есть доля такая одинаковая… у людей и у домов…
Видать, у каждого своя судьба имеется… И у человека, и у дерева, и у хаты…
Какая же судьба досталась моей семье…
…Из дома Житомирских вышла женщина.
Неужели баба Соня?!. Не может быть!.. Она увидела меня… Пошла ко мне…
Я живо поставил себя на её место: она выходит на крыльцо и видит солдата с вещмешком за спиной, который стоит прижавшись щекой к акации!.. Та ещё картина!.. Нет! Не баба Соня… Обознался…Это была мать Славки Хромого, тётка Галя… Мы со Славкой в одном классе учились.
Он с рождения хромотой страдал, у него одна нога короче другой, поэтому его и в армию не призвали. Подошла. Узнала:
-Додик? Вернулся?! Не очень радостно у ней это вышло.
— Здрасте, тетя Галя.
Она развела руками:
— А у нас здесь вот… Она хотела ещё что-то добавить к «вот», но я ее перебил:
— Вы знаете, что с моими?
Она вдруг затараторила, запричитала, смешивая всё в кучу и глотая слова:
— Так немцы же… Оккупация… Такое было… Детей нечем кормить… Евреев всех согнали… Ой! Ваших… Додик, я ничего… А молодых в Германию угнали… За Славика душа болела… Такое было… Страх Божий… И стреляли… ваших… там… за Михалёвой балкой… А что делать… Жить всё равно надо… Все боялись…
Она ещё продолжала… Я не останавливал её… Я всё понял…
И смотрел на неё… вернее, сквозь неё… И молчал…
Но внутри меня уже назревало что-то страшное…
Внутри я уже готов был воевать… стрелять… только в кого?..
А почему у тетки Гали глаза сухие…
Ей не страшно от того, что она мне рассказывает… Она, что, не скорбит вместе со мной…
-А где Славка?!, — вопрос получился резким и, скорее всего, злым.
Она сразу замолчала… нет! Заткнулась!.. И уставилась на меня…
А в глазах её страх! Странно…
Я подумал, наверное, она испугалась сейчас за сына. Я же в военной форме, а он всего лишь хромой…
— А Славик… в хате…, — она махнула рукой на дом Житомирских. Затем, видимо, поняла про дом и чуть виновато:
— Мы теперь там живём. Они там живут!
А Житомирские где теперь живут?!
Они теперь вообще не живут! Вообще! Их нет! Я клокотал от гнева!
Я был зол на тётку Галю и на её Славика!..
Я был готов сорвать на них свою злость и своё бессилие!
Ясно, что они не при чём!.. Не причём они!..
Но за её сухие глаза, и за то, что они сейчас жили в доме Житомирских, которых фашисты уничтожили и закопали, как собак каких то за Михалёвой балкой, я был вне себя!..
Она просяще так промямлила:
— Пойдём в хату, Додик… Славика увидишь… Я покормлю тебя…
Она что, совсем ополоумела… Мы сейчас пойдем к ним и я, как ни в чём не бывало, буду есть из посуды Житомирских…
Из той посуды, которую баба Соня мыла при мне десятки раз!..
Да эти тарелки небось до сих пор её руками пахнут!
Я прохрипел:
— Позовите Славку.
Она наверное побоялась возразить и быстро ретировалась в дом.
Славки долго не было. Наверное, мамаша его ко встрече со мной готовила, чтоб я не раздражался. Но Славка нормально себя повел.
Вышел с бутылкой самогона, двумя стаканами и миской соленых огурцов.
Поставил всё на деревянный столик, который ещё дед Наум, муж бабы Сони сколотил в палисаднике.
Я покосился на миску. Может, Житомирских, а может с собой принесли…
Славка, хромая, подошел ко мне и обнял меня.
Почему-то это успокоило мои взбунтовавшиеся нервы…
Постояли…
— Додька, я так рад, что ты вернулся, — я видел, что Славка искренен, потому что у него глаза на мокром месте были.
Сели за стол. Славка разлил.
— Давай за Победу, — мой бывший одноклассник думал, что это сейчас лучший тост. Может он не понимал, что это слишком горькая Победа для меня.
Мне хотелось выпить за память… За память о моей семье… и за мой народ…
А за Победу я еще в Германии пил.
— Нет… давай за моих выпьем, — и не дожидаясь его согласия, влил в себя самогон. Славка, недолго думая, последовал моему примеру и тут же налил ещё по одной. К огурцам мы не притронулись. Я заметил, как тётка Галя подсматривала за нами из окна. Ну и Бог с ней!.. Пусть смотрит!
Не собираюсь я её сына лупить! Не причём он!..
— Расскажи, как всё было, — я не смотрел на Славку… Я смотрел на стакан… Вернее, на его содержимое. Самогон был мутно-тягучим… И не привлекательным… Но сейчас я хотел, чтоб он стал мне лучшим другом.
Славка помолчал, собираясь с мыслями.
— Понимаешь, когда немцы пришли, первое, что они сделали — это начали вашими заниматься. Ну там, объявления всякие вывесили… Что все евреи должны зарегистрироваться и всё такое… Потом эти дурацкие нашивки заставили нацепить… А потом… Славка замолчал.
— Дальше!, — потребовал я.
— Ну что дальше?!, — Славка раздражённо посмотрел на меня. — Ты что, думаешь легко нам было под немцем сидеть… Почитай, три с лишкой года в страхе.
Я удивленно взглянул на него. Он понял:
— Да не за себя боялся!.. Не за себя!.. За мать вон!.. За людей вообще!.. Тут уже я вскипел:
— За людей ты боялся… Половина города евреи были!.. За них ты не боялся, когда их немец под Михалёву балку свозил…
Славка насупился:
— Зачем ты так… Ты, вон, здоровый… Тебя в армию призвали!.. Теперь у тебя, вишь, вся грудь в орденах… Герой стало быть!.. Куда мне до тебя… — Он, не глядя на меня, встал и ушел в дом.
Я взял в руки стакан, покрутил его туда-сюда…
Зря я, наверное, со Славкой так… Нервы, мать его… Поставил стакан на стол и крикнул:
— Славка! Он, видать, тоже не желал ссориться — сразу вышел и сел к столу.
— Не обижайся, — я примирительно положил ему руку на плечо. —  Хреново мне… Очень… Славка молчал.
— Давай выпьем.
Выпили. Посидели, думая каждый о своем.
Не знаю, о чём думал Славка, а я думал о алкоголе. Самогон, спирт, водка…
До войны я не пил. Война чему хочешь научит: и пить не морщась, и убивать не сожалея… А убивать приходилось много…
Муторно в голове… думаешь об этом постоянно… и снится тоже…
Не менее тяжко было видеть, как другие убивают и когда других убивают…
Как с этим жить после войны… И вот тут приходят на помощь водка, спирт, самогон… Они заглушают боль… Хотя бы на какое то время…
Слава тому, кто придумал лекарство от душевной боли! Слава самогону!.. Егей!..
А вот для чего употреблять, когда тебе радостно, я до сих пор не пойму!
Не вижу смысла в допинге, когда тебе и так хорошо!
Другое дело, когда хреново! Вот тогда алкоголь — лекарство!..
Наверное, мне теперь всю оставшуюся жизнь кошмары сниться будут!..
Что ж… есть у меня волшебная пилюля от этого!
— Наливай, Славка!
… Проснулся, когда уже солнце во всю светило.
Как я вчера оказался на их веранде, не помню.
Там в углу топчан стоит… Я этот топчан помнил ещё мальчишкой…
Не думал, что мне ещё доведётся когда-то спать на нём. Ещё и в драбадан пьяным!
Повёл меня Славка за Михалёву балку. Идти туда хотелось и не хотелось.
Поэтому я сказал Славке прихватить с собой пилюлю.
Что я там увижу? Ничего не увижу… Одну сырую землю!..
Но что делать с моим воображением!
Сейчас моё чёртово воображение — враг мой!.. Сейчас оно начнёт медленно убивать меня!.. Мой мозг точно услышит, как жутко вопили женщины… как дети плакали от страха… Мои Лея и Белочка… и как немцы издевательски смеялись… И над всем этим — сухой треск немецких пулемётов…
Хороший пулёмет придумали эти суки. Я стрелял из него не однажды… На фронте мы прозвали его «косторез».
Собрать бы всех, кто участвовал в этой бойне за Михалёвой балкой, да из «костореза»… Пока лента не закончится! Хотя нет!.. Нет!.. Это слишком лёгкая смерть для этих ублюдков! Эти изверги не заслуживают легкой смерти!
А что тогда… Что…Как мне наказать этих выродков?!
Резать живьём на кусочки…
Жечь в огне… Я не знаююю!.. Ааа!.. Славка, наливай!.. Наливай, Славка!..
А Славка пытался ухватить меня за плечи… ему это удалось… он с силой прижал меня к себе, пытаясь остановить мою истерику!
Наливай, Славка!.. Славка, наливай!..
…Вечером опять сидели втроём в палисаднике: я, Славка и самогон.
Славка рассказывал про оккупацию…
Я слушал в пол уха… в голове смутными отрывками одни за другими менялись картинки… моих боёв… Славкиной оккупации… бойни за Михалёвой балкой…
-Ой, Додька!.. А про Шаболду то я тебе не рассказывал…
Моя полупьяная память тут же нарисовала мне картинки довоенной жизни…
Шаболда… Да она всем пацанам в районе нравилась!
Ведь она была красивая! Со светлыми вьющимися волосами!..
И её вечно смеющиеся глаза!.. А ещё я помнил её стройные загорелые ноги!
Она жила одна. Родители её рано померли.
Шаболда была старше меня лет на пять… или шесть… Работала в почтовом отделении. Вообще то у неё было нормальное имя. Люська. Но никто ее так не звал. Все звали её Шаболдой! Потому что, она была… шаболдой! Она водила к себе домой мужиков. К ней и с соседних районов приходили.
Поэтому, с легкой руки наших баб её и прозвали Шаболдой!
Не удивительно, что все женщины в нашей округе презирали и плевались в её сторону; мужики молча курили, провожая её взглядами, а мы, пацаны, просто мечтали попасть к ней в дом!
Явно бросалось в глаза, что Шаболде было глубоко начхать на чьи бы то ни было мнения! Она жила, как могла и как хотела.
Я не раз видел, как какая-нибудь тетка сплёвывала в её сторону, но Шаболда только смеялась в ответ. О!.. Помню, как по ночам, ворочаясь в постели, я мечтал о ней!.. Но где я, мальчишка, и где Шаболда!..
Хотя. Однажды… Случилась история, о которой я никому и никогда не рассказывал.
Ранним воскресным утром я, прихватив удочку, отправился на речку порыбалить. Пришёл, как всегда, на своё место, а там… Шаболда!.. Собственной персоной!.. Не загорает, а солнечные ванны принимает!
Это наши бесформенные тетки и девчонки загорают, а она солнечные ванны принимает! Вот так!.. И не в труселях каких-нибудь затрапезных и лифчике невообразимом, а в настоящем купальном костюме!.. Где она его достала только… Я, как вкопанный остановился… глаза вытаращил и зырю на её спину, такую манящую, на ноги и шею… Оторваться не могу…
Она, видно, почувствовала мой взгляд. Голову подняла. Увидела меня и мой дурацкий взгляд и улыбнулась. Затем перевернулась на спину. Наверное, специально! Чтоб я живот ее плоский увидел и… грудь… А я оторваться не могу.
Ну вот как дурак какой то!.. А она, знай себе, прямо в глаза мне смотрит и улыбается. Затем вдруг спрашивает:
— Тебя как зовут?
— Додик, — буркнул я.
— Додик… , — повторила она за мной. — Еврей, значит? Я утвердительно кивнул.
— Сколько тебе лет, Додик?
— Шестнадцать, — соврал я, прибавив себе целый год.
— Шестнадцать, — протянула она, продолжая смотреть на меня. — Наверное, и не целованный ещё?!, — и засмеялась. Ох как мне нравился её смех!..
— А ну! Сядь рядом!, — повелела она. Именно повелела, потому, что я не мог бы ослушаться. Она была королева! Я подсел в метре от неё.
— Ближе давай, Додик… Ты что, боишься меня?!
Я подвинулся к ней так, что даже почувствовал запах её чудесной кожи.
И тут Шаболда взяла мою руку и положила себе на грудь! Очуметь!..
Просто очуметь!.. Да ни за какие коврижки мира я не убрал бы свою руку с её груди!.. Я готов был вечность так сидеть!
А она, вдруг, нагнулась ко мне и поцеловала прямо в губы!
О небеса обетованные! Я сидел совсем оглушённый и вместе с тем: самый счастливый человек на всём белом свете! Теперь умирать было не страшно!
А Шаболда, как ни в чём не бывало, возьми и скажи:
— А ну брысь отсюда! А то всё мамке твоей расскажу!, — и засмеялась.
Я схватил удочку и был таков…
… — Что ты сказал про Шаболду?, — я посмотрел на Славку.
— Я говорю, шаболда и есть, — Славка разлил остатки самогона по стаканам. — Как фашисты пришли, она, видать, хорошей жизни захотела… Шоколада ихнего… и тушёнки… — Славка понизил голос и оглянулся на дом, не видно ли матери:
— С фашистами она спала, понимаешь?.. Все это знали и все видели… Но она никого не стеснялась!.. Немецкая подстилка!, — Славка зло сплюнул на землю. — Ходила с ними под ручку по городу и улыбалась при этом, представляешь…
Мы выпили и Славка продолжил:
— Но ничего!.. Как немцев из города выперли, мы всех их пособничков наказали!.. И Шаболду тоже!.. Вытащили эту сучку из хаты и прямо во дворе повесили!.. Но, знаешь, Додька, она не раскаивалась… и, наверное, смерти не боялась… Потому что, когда мы её к верёвке прилаживали, она смеялась… Вот такие дела… — Славка замолчал.
… Постепенно я начал привыкать к мирной жизни. Мне дали комнату в общежитии. Устроился работать в школу. Я ведь до войны успел закончить педагогический институт. Жизнь, вроде, налаживалась. По выходным даже были танцы в городском парке.
… Однажды в школу позвонили из наркомпроса. Я взял трубку. На том конце провода спросили:
— Давид Шимович Котляр?
— Да, — ответил я. — Слушаю вас.
— Давид Шимович, вы только не волнуйтесь… У вас есть сёстры?
Что за дурацкие шутки:
— У меня были сестры, но…
Меня перебили:
— Давид Шимович, послушайте, в детском доме номер тридцать два, что в Кировограде, воспитываются две девочки. Обеим по девять лет. Они заявляют, что они ваши сёстры.
Почему так заболело сердце… Нужно присесть…
Или лучше поближе к окну… больше воздуха… больше воздуха…
— Давид Шимович, вы слышите меня?..
… Мы стояли, обнявшись, в коридоре детдома и плакали…
Им можно, они девочки… А я мужчина и всё равно плакал.
Но мне не было стыдно…
Мне так было легче… Лея и Беллочка очень выросли… Такие взрослые… Особенно глаза…
…Ночью началось страшное.
Немцы и полицаи вламывались в еврейские дома, поднимали всех с постелей, никому не делая исключения: ни детям, ни старикам; и, с помощью прикладов, выгоняли всех на улицу.
Папа! Мой умный и мудрый папочка! Он сразу всё понял… В ночной суматохе он уговорил Лею и Беллочку бежать.
Бог мой, как же они не хотели оставлять маму и папу!
Я представить себе не могу, какие слова он нашёл, чтобы убедить двух пятилетних детей в такой страшный час, ещё и ночью, уйти от родителей!
Но у него получилось!
Они сбежали. А утром их нашла Люся Шаболда. У себя в саду, спящих под яблоней. Не далеко же они ушли!
Без малого четыре года они жили у Люси в подполе. Каждое утро Люся спускала им еду. Она добывала для них книжки и игрушки.
Сама купала их и стирала одежду. Но однажды Люся не пришла.
Лея с Беллочкой напрасно ждали её целый день.
Очень хотелось кушать и они решились выйти из своего укрытия.
В доме было пусто, а за окном темно.
Они вышли на крыльцо и увидели висящую на дереве Люсю.
Девочки до того испугались, что не сговариваясь и взявшись за руки, побежали вон со двора.
Сколько шли, Лея с Беллочкой не помнят.
Пока их не нашли какие то люди и не передали в детский дом.
…Славка пришел ко мне в школу.
Они с матерью решили уехать в село. У тётки Гали там сестра.
Она говорит: здесь голодно, а в селе можно прокормиться.
Славка сказал, чтоб мы забирали дом Житомирских.

P. S. Если у меня когда-нибудь родится дочка, я назову её Люсей.