Раннее-раннее — это потому что нету ещё и пяти утра, а хмурое, от того, что -понедельник, и на работу.
И вот выходишь ты, в такое раннее и хмурое утро из своей уютной и тёплой квартирки во двор, открываешь скрипучую дверь подъезда, и… на тебе: прямо в лицо порыв ветра бросает пригоршню мелкой противной мороси. То-ли снег, то-ли дождь — ты и сам не знаешь, но что-то весьма и весьма неприятное.
Настроение, и так не то чтобы очень, а тут вообще, ниже плинтуса падает. И ты нахлобучив капюшон, прогибаясь навстречу ветру с дождём, идёшь в сторону остановки.
А на улице темень: уличные фонари уже давно не горят, а включатся ещё не скоро. Окружающие дома высятся тёмными громадами кораблей, на которых не видно практически ни единого огонька, лишь кое-где, редко-редко можно увидеть одно-два светящихся окошка, где, такие же редкие ранние птахи, как и ты, проснулись и собираются куда-то.
И ты идёшь по тёмной улице, шлёпая по появившимся невесть откуда за ночь лужам. Шлёпаешь и чертыхаешься, чертыхаешься и шлёпаешь. А попав в очередную: ну уж очень глубокую лужу, ты чувствуешь, как ледяная вода, через верх льётся в твои ботинки. И ты понимаешь, что день абсолютно не удался — ибо не может быть день хорошим, начавшийся так паскудно и погано. И начинаешь ты проклинать всех и вся: и дурацкую погоду; и безруких дорожников, не могущих заделать дыры в дороге; и жлобов коммунальщиков экономящих на освещении улиц; и самодура начальника, придумавшего такие ранние смены; и свою судьбу; и свою глупость, за то, что не слушал в детстве маму, когда она говорила: «Учись, сынок — человеком станешь!»; и многое-многое другое.
Наконец ты дошлёпываешь до остановки, в надежде спрятаться от дождя и ветра за её хлипкими стенками. Но! Опять незадача — нету остановки! И ты вспоминаешь, что демонтировали её в пятницу, должны новую установить, да так и не установили — погода помешала. И опять проклятия летят в адрес коммунальных служб.
Ты становишься спиной к ветру и пытаешься закурить. Замёрзшими, негнущимися пальцами выуживаешь из пачки сигарету, пробуешь прикурить, да вот опять незадача — колёсико зажигалки намокло от твоих влажных пальцев, и никак не хочет давать искру. А когда искра всё же появляется, и загорается лёгкий огонёчек, ветер тут же его задувает. А сигарета под дождём размокает, и от прикосновения твоих пальцев ломается, превращаясь в кашу, ты в сердцах бросаешь её на землю, суёшь озябшие руки в карман, и нахохлившись ожидаешь автобуса.
Наконец вдали, сквозь шелест дождя, и шум ветра, слышится гул мотора, и, из-за поворота, появляются два круглых светящихся глаза фар. И автобус неспешно приближается к остановке, с шипением раскрываются двери, и ты входишь в долгожданное тепло салона.
Теперь у тебя есть минут тридцать времени, чтобы немножко отогреться, и даже немного вздремнуть прислонившись к окошку.
А у автобуса — это самый первый, самый ранний утренний рейс. Автобус, с таким же хмурым и не выспавшимся водителем, колесит по городу совершая свой первый объезд и собирает по остановочным пунктам, таких же, как и ты, бедолаг направляющихся на работу. Бедолаги заходя в автобус и приобретая билет у водителя, получают почётное звание — пассажир, коими и являются до конца поездки.
Как правило, на утренний рейс пассажиров не очень много: человек восемь-десять, и, как правило — люди одни и те же. Заходя в автобус, они буркают что-то неразборчивое, долженствующие означать приветствие, либо просто кивают головой, и спешат занять свободное место, чтобы погрузиться в зыбкую дорожную дрёму.
Обычно, первый рейс городского автобуса, так и проходит: в тишине, в полусонной дрёме, в спокойствии, под негромкую музыку льющуюся из динамиков, под ровный гул мотора.
Но бывают и исключения. Они происходят один-два раза в месяц. Вот и этим утром, отшлёпав по лужам до остановки, дождавшись автобуса и войдя в него, я, оплатив проезд, преобразился в пассажира. Кивнув двум-трём знакомым попутчикам, я устроился на свободное место у окошка, и согревшись, принялся размышлять о том, есть ли у меня в шкафчике на работе сухие носки, или как обычно я их снёс домой, а на замену не принёс ничего нового.
Постепенно мысли мои становятся спутанными, и я понемногу начал погружаться в дрёму, под песню Фрэнка Синатры на волнах «Ретро FM» негромко звучащую из динамика в автобусе.
Это блаженное моё состояние было прервано самым нахальным и бесцеремонным образом: на очередной остановке, двери автобуса отворились впустив в салон в волну холодного воздуха, а вместе с холодом в салон отдуваясь и пыхтя вошла Дама.
Даме, на вид, было лет сорок пять- пятьдесят (хотя, определить женский возраст для меня это большая загадка). Дама была густо напомажена ярко-красной помадой, с густо подведёнными ресницами и бровями. На Даме была одета голубая шапочка, голубая курточка, чёрные болоньевые штанишки (издающие при ходьбе отчётливый шелест) и белые сапожки — эдакая Снегурочка (если можно представить себе Снегурочку в виде квадратика со стороной в полтора метра и весом под сто килограмм). В руках Снегурочка тащила огромный баул — видимо с подарками.
Войдя в автобус. Дама брякнула баул прямо в проходе, и громогласно вопросила:
— Это «Девятка»?
Водитель буркнул нечто утвердительное.
— Ага! — всё так же громко сказала Дама. — А до «ЖД» я доеду?
Водитель опять, что-то утвердительно буркнул.
— Ага! — вновь воскликнула Дама, но на этом не успокоилась, и опять же, громогласно — на весь автобус, спросила:
— Билет сколько стоит?
На этот раз водителю не удалось отмолчаться, и пришлось ответить:
— Восемьдесят копеек.
Ответ водителя у Дамы вызвал бурю негодования и возмущения: дескать она ещё три дня назад, на этом же самом маршруте ехала за пятьдесят копеек (что очень странно — цена на проезд, уже пару лет, у нас не менялась).
— Проезд — восемьдесят копеек. — спокойно ответил водитель, глядя прямо даме в глаза.
Что-то недовольно ворча себе под нос, Дама, порывшись сначала в сумочке, а затем в кошельке, извлекла на свет Божий — сторублёвую купюру:
— Вот! Возьмите! — сказала она, и протянула денежку водителю.
Тот озадаченно крякнул и, осмотрев жалкие три-четыре пятёрки, в окружении россыпи монет, лежащих у него в коробочке на панели, спросил:
— А мельче нету?
— Есть! — утвердительно ответила Дама. И протянула ему пятидесятикопеечную монету.
Водитель горестно посмотрел на неё, что-то прикинул в уме, забрал монету и махнул рукой, мол: садись и потянулся к рычагу переключения передач. Но не тут-то было:
— А билетик! — попросила Дама громовым голосом.
На водителя было жалко смотреть. Но, видимо посчитав, что связываться с Дамой себе дороже, он оторвал билетик и протянул ей. Дама приняла его с видом величайшего одолжения, и небрежно сунула его в карман курточки. Что ж, по крайней мере, терзавший моё любопытство вопрос: «Как ей удалось проехать за пятьдесят копеек?», был для меня разрешён.
Водитель со скрежетом врубил передачу и дал «по газам», автобус дёрнулся и резво понёсся по дороге. Дама, всё ещё стоявшая в проходе, удержалась за поручень, и бросила водителю гневное:
— Осторожнее! Не дрова везёшь! — Но видя, что водитель безмолвствует, и посчитав, что для собственной безопасности, его лучше не трогать, Дама окинула взглядом салон и, гордо задрав подбородок, двинулась по проходу подыскивая себе место. При наличии множества свободных мест: и спереди, и сзади, и одиночных, и двойных, и направленных по и против движения, и даже одного бокового, она выбрала — какое? — правильно: рядом со мной. Чему я несказанно обрадовался и ничуть не удивился — мне всегда везёт на подобные встречи и знакомства.
Устраиваясь поудобнее, Дама немного повозилась, и затолкав локтями и своей объёмистой попой, меня к самому окошку, принялось что-то ожесточённо искать в своей сумочке. Движение у неё, при этом были столь энергичные и порывистые, что я, сидящий рядом, ощущал всё это, как землетрясение баллов на восемь-девять.
Наконец, землетрясение утихло — Дама извлекла из сумочки смартфон, и принялась тыкать в экран пальчиком с ярко накрашенным ноготком. Затем приложила аппарат к уху и стала вслушиваться в длинные гудки. С каждым гудком лицо её становилось всё более и более мрачным, наконец, в трубке, что-то звякнуло и сонный женский голос произнес:
— Алло.
Телефон у дамы был, если не на громкой связи, то уж точно на максимальной громкости, и мне, сидящему в полуметре от неё, всё было очень прекрасно слышно.
— Алло, Танюша? — очень громко начала разговор Дама. — Ты, что это — спишь ещё? Так просыпайся уже — я же тебе звоню!.. А?.. Погоди.
И она, оторвав телефон от уха, высунулась в проход между сиденьями и громко, хотя казалось бы куда уж громче, проорала:
- Водитель, музыку по тише сделай! Не слышно ничего!
Пролепетав, что-то на своём языке о реке текущей к морю, обижено умолк Элвис, сменивший на радио-волнах Фрэнка.
Удовлетворённо кивнув, Дама вернусь к разговору.
— Танюша, слушай, что я тебе расскажу…
И понеслось: за следующие пять минут Танюша и все в салоне автобуса узнали душераздирающую историю о трёхдневном поносе Бубы (это собачка Дамы), рецепт бабы Зининого чудодейственного зелья от всего (с точным указанием ингредиентов и дозировки), хамское поведение некого Ильи Борисовича (сосед снизу) которого она на днях затопила, о том, что стало абсолютно нечего купить из одежды в приличных магазинах (узбекский павильон на углу Красноармейской и Пушкина), и многое-многое другое.
Судя по доносящимся из трубки горьким вздохам Танюши и её попыткам, что-то сказать, разговор с Дамой в такую рань, не доставлял Танюше абсолютно никакого удовольствия.
Во время всего разговора Дама бросала в мою сторону выразительные подозрительно-раздражённые взгляды: «Не подслушиваю ли я?» — так и читалось в её взорах.
Я не подслушивал, честно-честно, как и все остальные пассажиры утреннего рейса. Я вообще притворялся спящим, лишь из-под полуприкрытых век наблюдал за дамой — уж очень выразительной была её мимика.
Честно говоря мне было очень жаль неведомую Танюшу: получить такой объём информации с самого утра — та ещё нагрузка на мозг.
А ещё, по взглядам бросаемых на меня, периодическим тычкам локтем, и некоторым репликам типа: «Все мужики козлы и импотенты», я понял, что Дама хочет поругаться. Неважно с кем, но поругаться и очень сильно. И даже не поругаться: даме до жути хочется скандала. А так как я был наиболее ближе, и к тому же «Козёл и импотент», то догадаться, кому удостоена роль жертвы предстоящего скандала, не составляло особого труда.
И тогда вспомнив две прописных истины: «Лучшая защита — это нападение», и «Деморализованный враг — половина победы», я приступил к действиям.
Развернувшись, насколько позволяли возможности, лицом к Даме, и нацепив на физиономию свою самую обворожительную и обаятельную улыбочку, которую моя жена почему-то называет «Наглючей», я принялся не отрываясь смотреть Даме прямо в глаза, изредка подмигивая и шевеля бровями. Дама, заметив мои мимические манипуляции, замолчала на полуслове и настороженно уставилась на меня. Я ещё пару раз ей подмигнул, на этот раз обеими глазами. Настороженность у неё сменилась растерянностью. Дама бросила в трубку:
— Танюша я тебе потом перезвоню, тут какая-то мудила очкастая ухо клеит!
И, ежесекундно оглядываясь на меня, перебралась на свободное место через проход. Повозившись там немного, она вновь посмотрела в мою сторону. Я, всё так же улыбаясь и подмигивая, смотрел даме прямо в глаза, а потом послал ей воздушный поцелуй.
Растерянность в глазах Дамы сменилась испугом, и она прошипев:
— Маньяк! — ушелестела вглубь салона.
Дальнейший путь прошёл в тишине, под ровный гул мотора и приглушённые хиты прошлого века.
Оставшееся время я думал о том, что может быть эта Дама и есть та самая гражданка «У», что мы ищем уже не один месяц? Может быть. Но, ни место посадки ни конечная остановка Дамы не совпадает с претензиями гражданки «У».
Размышлял о том, что моя обворожительно-обаятельная улыбка, которую моя жена почему-то называет «Наглючей», до сих пор способна творить невероятные чудеса.
Размышлял о том, что неведомая Танюша, возможно немного благодарна какому-то очкастому мудиле за нежданное спасение. Может быть, а может и нет. Не знаю.
Так в спокойствии и некотором благодушии, несмотря на промокшие ноги, я доехал до своей остановки.
А носков сухих в шкафчике не оказалось. Пришлось отпрашиваться на полчаса и бежать к узбекам на угол Красноармейской и Пушкина, за носками. Упаковку целую взял: десять пар — ничего такие — слукавила дама.