Зимний вечер. Тесная палата.
И моей соседке шестьдесят.
«Мне рожать, бабуля, страшновато,
Кесарево будет, говорят».
Повернулась бабушка седая,
Посмотрела строго на меня:
«Ты уж не такая молодая,
А рожать боишься, как огня».
Улыбнулась после. Помолчала,
Гребнем величаво повела.
И потом, как будто без начала,
Разговор тихонько завела:
«В сорок первом батю схоронили,
Через месяц грянула война,
Деда по отцу уже убили
В сентябре. Беда, да не одна.
Через год такой беде вдогонку
Торопилась новая, и вот
Получила мама похоронку
На второго деда моего.
Сорок третий год встречали тихо,
Вот о нем и будет мой рассказ.
Докатилось до деревни лихо:
Немцы оккупировали нас.
Рождество то выдалось погожим!
Постучались… Гости? Боже мой!
Не открыть? Так это не поможет.
Вон их сколько топчется! Открой,
Дочка. Немцы. А из-под кровати
(Любопытным мальчиком он рос)
Непослушный мой двухлетний братик
Показал свой выпачканный нос.
Все бы ничего: чихнул он, что ли?
Немец обернулся, увидал,
Наш малыш не знал сильнее боли
И ладошкой попу прикрывал,
Когда немец в козырете узком
Протянул мальчонке сахарок
И на ломаном, почти нерусском
Проскрипел: «Ваньюшка? Захарок?»
Щекотнул животик автоматом,
Передернул весело затвор,
С хохотом, плевком, отборным матом
Расстрелял Сереженьку в упор.
Взвыла мама раненной волчицей,
Захрипела: «Нет!!», и в тот же миг
Разрядилась очередь в ключицу,
Захлебнулся кровью горький крик.
Господи! Ты где?! Я в иступленьи
Подалась вперед, на автомат,
Но с размаху рухнула в мученье:
Я одна. А немцев… Их отряд.
Мне тогда исполнилось тринадцать.
С той поры в душе такая мгла!
Хоть смогла с годами целоваться,
А зачать ни разу не смогла.
Разве ж это боль: чуть-чуть порежут,
Это, дочка, горе — не беда.
Глянь, какой сегодня ветер снежный!
Кесарево — это ерунда…