**
Ты плачешь, старая, одна в седую ночь,
В захламленной, нетопленой избе
И думаешь:
«…раскается ли дочь?»
Она раскается,
я знаю по себе…
Не можешь вспомнить —
… в марте или в мае,
Тот давний день позёмка замела,
Последнее письмо писал ты маме…
И вот, вина удавом подползла,
И думаешь,
… что нет тебе прощенья,
При всей твоей закрученной судьбе…
Но ты не прав, замечу в утешенье,
Она простит,
… я знаю по себе…
Copyright. All rights reserved
— Радмила Островская
**
От февраля немногое осталось:
хроническая жуткая усталость,
гранатовый комплект (кольцо на вырост),
два-три стишка и межсезонья сырость,
муаровый субботний поздний вечер
и кожаный сюртук широкоплечий.
В Воронеже полно красивых женщин.
Март выползает из глубоких трещин,
за ним — апрель, болезненная зелень,
как тени из подвалов богаделен.
Любуются на ножки и на лица,
на облака дырявые из ситца.
Я за тобой слежу, дышу тобою,
лечу на вздох, на выдох высотою,
выписывая зыбкую окружность,
вину смакуя, горькую ненужность.
Туда стремлюсь, где умирает ветер.
Где никогда никто меня не встретит.
— Ёжик Туманный
**
Скверы выбриты наголо,
И огонь занемог.
Ни цикуты, ни ангелов.
Город сушит ледок.
И Кемер, и Венеция
Нас учили не ныть.
Пусть старуха с деменцией
Выйдет кошек кормить.
Пусть на серой окраине
Курит месяц со мной.
Мы немного поранены
Среднерусской зимой.
Мы рожденьем отброшены,
Как волной звуковой,
Доживать как положено
В широте снеговой.
— Сара Зельцер
**