сам Маяковский в гости пригласил.

Номер был не по-революционному богатый. Целых две комнаты. В одной, что поменьше, гость заметил дубовую, явно не на одного человека рассчитанную, кровать, кресло-качалку и электрическую лампу на длинной стойке. Во второй, побольше, куда они вместе и зашли, пол был застелен мягким ковром, а из мебели стояли сразу несколько стульев, огромный кожаный диван и письменный стол. На столе стояла ваза, полная мандаринов. Заметив зачарованный взгляд гостя, давно, видимо, не евшего южных фруктов, хозяин гостеприимно указал на вазу:

— Угощайтесь!

Лазарь смутился и пробормотал:

— Спасибо, не хочется.

— Да ладно вам, бросьте вы свою мещанскую благовоспитанность! Будете обманывать, я не посмотрю на то, что вы меня вчера выручили. Врете — до свидания.

Юноша понял, что сморозил глупость. Особенно обидно было, что сморозил ее уже второй раз в жизни, почти один в один. Лазарю было лет десять, когда богатый сосед пригласил семью мелкого минского скобяного торговца Гинзбурага отведать только что сквашенной капусты. Еврейского мальчика одели в аккуратный черный костюмчик с матросским воротником и строго-настрого приказали вести себя воспитанно в культурном доме. В зале, через которую проводили гостей, на столе стояла почти такая же ваза с мандаринами. Фрукты были мелкие, зато их было много. «Мальчик, хочешь мандарин?», — спросил его богач. «Откажусь для начала, — решил для себя воспитанный Лазя, — а уж, как станет уговаривать…». И сказал: «Спасибо, что-то не хочется». Однако уговаривать хозяин не стал. Лазарь ел квашеную капусту и с тоской смотрел на кусочки апельсиновых корок, положенные в нее для вкуса. После того случая мандаринов он не ел несколько лет.

— Владимир Владимирович, беру свои слова обратно. Я вам соврал. Я вам это сейчас докажу на практике.

— Вот это другое дело, — рассмеялся Маяковский. — Милости прошу, доказывайте на здоровье.

Молодой человек сел к столу, выхватил сверху крупный цитрус, моментально, хоть и неумело, его очистил и съел. Затем взял еще один, и еще. Поэт смотрел на это с явным одобрением.

— Ну вот, а то — не хочется… Мещанство настоящее. Строите из себя какого-то старорежимного семинариста. А сами ведь, наверняка, комсомолец. Комсомолец?

— Да, мы с товарищами организовали первую отдельную ячейку в Минске.

— Так вы из Минска?

— Не совсем. Родом — из Витебска. Отец по Западной Двине плоты гонял. Но потом денег накопил и открыл в Минске лавку.

— Ты — буржуй? — засмеялся хозяин номера.

Лазарь покраснел, но жевать очередной мандарин не перестал.

— Что вы, Владимир Владимирович, отец в лавке своей трудился как настоящий пролетарий, с утра до вечера. А почти все деньги тратил на то, чтобы детям образование дать хорошее. Нас пятеро было. Он мечтал, чтобы я музыкантом стал. А я, как гражданская началась, сразу добровольцем ушел. Сначала в партию вступил, потом товарищи сказали, что молодой еще, 17 только, тогда мы с товарищами ячейку и создали.

— Значит, в комсомол прямо из партии шагнул? Молодец. Ты ешь, мандарины, ешь, в них витамины, тебе, молодому, надо. Теперь с фруктами легче стало. Жизнь налаживается. Не то, что пять лет назад. У моей Лили тогда цинга началась, врачи сказали — нужны цитрусовые. Я весь Питер обошёл — нигде нет, еле-еле достал свежую морковку, сказали, что она тоже помочь может.

— Я помню, — сказал Лазарь, доев очередной фрукт.

— Что помнишь, — сбитый с мысли поэт уставился на гостя.

Лазарь отодвинул кучку корок, словно освобождая для чего-то место на столе, и продекламировал:

— Не домой, не на суп, а к любимой в гости
Две морковинки несу за зеленый хвостик.
Я много дарил конфет да букетов,
но больше всех дорогих даров
Я помню морковь драгоценную эту
и полполена березовых дров…

— Смотри-ка, — опять рассмеялся хозяин, — наизусть помнишь?

— Я Владимир Владимирович, много ваших стихов наизусть помню.

— Приятно. Но я тебя поблагодарить хотел. Спасибо, что за меня вчера заступился. Я же, когда ты на трибуну вылез, думал, тоже меня громить начнешь.

Лазарь опять смутился, вспомнив вчерашний вечер в ростовском литкружке, в руководстве которого он, ротный политрук Краснознаменного 27-го полка 9-ой Донской дивизии Михаила Фрунзе Лазарь Гинзбург, состоял. Приехавший в Ростов на три дня Маяковский прочитал молодым литкружковцам несколько своих стихов, после чего началось обсуждение. Шло оно в полном соответствии с тем, что писала о Маяковском в 1926 году пресса.

Главный выступавший, по фамилии то ли Кочкин, то ли Кучкин, громко махая руками объяснил собравшимся и самому гостю, что Маяковский — поэт, конечно, небесталанный, но, конечно, не пролетарский. Что он хоть и неплохой, и не буржуй, но и не пролетарий, а всего лишь «попутчик». И стихи его непонятны рабочему классу. Говорил и махал недолго, минут десять. А когда он, под жидкие аплодисменты, сошел со сцены, в зале воцарилась тишина.

— Ну что вы, Владимир Владимирович, как я мог не выступить. Ведь этот Кочкин от имени всего победоносного рабочего класса Советского Союза говорил. Вас укорял, давал оценку, и еще так снисходительно, точно это он, а не вы замечательный революционный, пролетарский поэт. И какие это ваши стихи рабочий класс не понимает? Может эти…

Взволнованный Лазарь приподнялся и опять громко продекламировал:

— Пусть,
оскалясь короной,
вздымает британский лев
вой!
Коммуне не быть
покоренной!
Левой!
Левой!
Левой!

Или это:

Ешь ананасы,
рябчиков жуй
День твой последний
приходит
буржуй!

Да мы, товарищ Маяковский, с этим стишком на приступ ходили, а он — «не понимают». Рабочий класс не давал Кочкину такого поручения. Настоящий рабочий, если даже что-нибудь и не сразу ему понятно, призадумается, постарается понять и обязательно поймет. Даже американские миллиардеры не нанимают людей разжевывать за них конфеты. По крайней мере, я еще об этом нигде не читал. Если хорошая вещь не сразу раскусывается, то только неразумный младенец ее отшвырнет…

Хозяин широко улыбался, он был явно польщен словами молодого политрука.

— Ну, спасибо, а то я от этого ярлыка «попутчик» уже устал. Знаете, в Москве один такой товарищ Корович повадился ходить почти на все мои вечера. Одет по моде, высок, собой недурен. И вот, сидит он, и время от времени гадости выкрикивает. То «Моссельпром — моссельпром», то «халтурщик». Я так к нему привык, что уж на вечер прихожу, спрашиваю: «Пришел Корович?». Мне отвечают: «Пришел, тут он». Только тогда и начинаю. Как-то он поднялся, и как закричит, пискляво так: «Маяковский, вы труп, труп, труп!» Вот ведь странно — труп — я, а смердит он. И в каждом городе обязательно найдется такой Корович. А то и не один. Так что, ругают — постоянно. А вот чтобы заступиться, как вы, таких немного. Но, извините, вам же не это интересно. Я ваши стихи прочитал. Могу сказать.

Лазарь конечно с нетерпением и с надеждой ждал суда великого поэта. Вчера, когда Маяковский пригласил его к себе в гости, он передал ему то, что было под рукой. Два своих свежих творения: отрывок из поэмы «Песня об английском табаке» и стихотворение «Отделком» («Отделенный командир»). Маяковский обещал прочитать.

— Буду говорить честно. Надеюсь, вы поймете меня правильно и не обидитесь. Первая работа, где у вас разоблачения лондонского Сити, это откровенно слабо. Недоделано. Вы просто написали и все. Над стихом надо работать, и работать долго. Пока все не выправишь. Написал стихотворение, положи под подушку. Через несколько дней извлеки из-под подушки, внимательно прочитай, и увидишь, что не все у тебя гладко. Выправь, и снова под подушку на некоторое время. Семь раз проверь перед тем, как понести в редакцию. Так вам надо с вашей поэмой поступить. А вот «я вместе с ними написал о том в Москву, где у меня знакомый есть редактор» — это сказано свободно и ново. Это я из вашего настоящего стихотворения, которое, да будет вам известно, называется «Отделком».

— Про Лондон я, честно говоря, без вдохновения написал. Надо было, и написал.
Впервые повесть Л. Лагина «Старик Хоттабыч была опубликована на страницах газеты «Пионерская Правда»

— Это вы бросьте. Опять мещанско-барские замашки пошли. Что за вдохновение? Если вы настоящий профессионал, а не кисейная барышня, вы должны быть ремесленником. Вы должны писать тогда, когда надо, а не когда хочется. А надо — постоянно. Только так можно стать мастером. Писать всегда, писать везде, писать — и никаких гвоздей. В сортире, на туалетной бумаге писать. В ванной, в столовой. Только так можно стать настоящим поэтом, а не каким-нибудь Надсоном. И как крестьянин, который все в хозяйство тащит, так и поет — всё в строчку, всё! Вот вы сказали, про «Ешь ананасы…», что с ним в атаку ходили. А знаете, как оно родилось? Я в октябре или сентябре 17-го в кабаке сидел. «Привал комедиантов», в Питере. Рядом буржуй сидит и жрет что-то так, что аж щеками хрустит. У официанта спрашиваю, что он там уничтожает. Оказывается — рябчиков, запечённых в ананасах. Дай, думаю, тоже себе закажу. Что я, хуже буржуя? И заказал. С полчаса несли. А пока несли, я тут же на салфетке и написал. Назавтра в газету отнес. Две строчки, так и отнес, так и напечатали. Гонорара как раз столько, сколько я за того рябчика отдал. Кстати, надеюсь, вы то сами печатаетесь? Не в стол пишете?

— Печатаюсь, только под псевдонимом. Л. Лагин.

— Дайте угадаю… ЛаГин — ЛАзарь ГИНзбург? Из имени и фамилии сделали? Это правильно. Красивый псевдоним. А бесплатно строчить — признак графоманства. У вас талант есть, вы писать будете.

— Буду, Владимир Владимирович. Только я, наверное, на прозу перейду.

— Жаль, у вас способности несомненные. Хотя, возможно, вы и правы. В прозе проявится проще. Она, к разуму ближе. Стихи — к чувствам. К тому, что раньше называли душой. А ее оказалось — нет. Вот и получается, что поэт обращается к тому, чего нет. И здесь все сложности.

Молодой человек уже давно забыл про мандарины. Он сидел и внимательно впитывал каждое слово кумира. А дождавшись паузы, задал давно мучавшей вопрос: откуда поэт берет свои темы?

— Я же вам сказал, все что видите — все в строку. Вообще, тем существует немного. Глобальных — всего три: любовь, война и смерть. Остальное — их комбинации. Но и тех комбинаций не так много. Зато есть много разных точек зрения, под которыми на темы можно посмотреть. Талант как раз и состоит в том, чтобы найти такой ракурс, с которого тема откроется по-новому. По-новому заиграет. Да что говорить, вот пример.
Британский писатель-юморист Томас Энсти Гатри, писавший под псевдонимом Ф. Энсти, написал повесть о похождениях джина Факраш-эль-Аамаша в 1900 году.

С этими словами поэт снял с полки потрепанную книжку и передал ее гостю. На обложке был нарисован летящий по небу над городом одетый в восточный халат и чалму старик с развевающейся седой бородой. Старик держал в охапке джентльмена в черном английском смокинге и с тростью. Над ними было напечатано «Ф. Энсти. Медный кувшин».

— Книжку, верно, прошлый постоялец оставил. Я пролистал от нечего делать, очень занятно. Этот Энсти, англичанин, взял тему «Тысячи и одной ночи» и перенес ее в наше время. У него английский архитектор из Лондона, Гораций Вентимор, покупает на аукционе старинный медный закупоренный кувшин. А в нем, как оказалось, заключен джин Факраш-эль-Аамаш. Один из Зеленых джиннов из садов Вавилона. Джентльмен открывает кувшин и освобождает джина. Этого Факраша. Факраш, желая отблагодарить, начинает творить чудеса. И те чудеса, которые во времена Шахерезады, вызывали восхищение, в Лондоне начала XX века вызывают для Горация только неудобства. Он теряет работу, любимую и вообще чуть не доходит до самоубийства. Так его достает этот старый джин с его благими намерениями. Возьмите, почитайте. Я, честно говоря, если бы писал прозу, взял бы этого джина, и перенес его даже не в Лондон, а в нашу Москву. И посмотрел, как он себя поведет при социализме.

Время, отведенное полковым командиром на увольнительную, подходило к концу, и дисциплинированный политрук с сожалением покинул номер поэта. Который, узнав, что Лазарь скоро переведется в Москву, строго настрого приказал приходить к нему в гости запросто.

— Уж извините, что про рябчиков в ананасах только рассказал, а не подал. Но, еще успеется. Я думаю, мы с вами не раз встретимся. А станете прозу писать, вспомните мою тему про джина. Это будет очень интересная повесть.

Уже на улице Лазарь машинально пролистал книгу англичанина и остановился на последних строчках:

«Весьма вероятно, что даже этот скромный и правдивый отчет о тех событиях окажется включенным в общее забвение, хотя автор, пока возможно, хочет надеяться, что Факраш-эль-Аамаш упустил из виду этот частный случай и поэтому история медного кувшина просуществует хоть некоторое время в памяти кое-кого из читателей».

«Обязательно просуществует, — подумал Лазарь. — Только имя надо будет поменять у джина. Уж слишком сложное. Пусть он будет Гассан. Точно, Гассан ибн Хоттаб, сын Хоттаба. Гасан Хоттабыч по-нашему, по-пролетарски».