Давид Ойстрах, приехав в Одессу на концерт, посетил двор, где он родился и жил.
— А теперь, — провозгласил хозяин дачи, — слово творческой интеллигенции!
Пускай нам что-нибудь расскажет Юлик. Вообще-то он держит шиномонтажную мастерскую. Но он дружил с великим Давидом Ойстрахом!
— Ну, «дружил» — это, пожалуй, слишком, — засмущался Юлик.
— Просто мы какое-то время жили в одном дворе. Да и потом, разница в возрасте. Ойстраху тогда было восемнадцать лет, а мне всего годик. Так что когда он через тридцать лет приехал на гастроли в Одессу и пришел к нам во двор, то он меня, конечно, вспомнил, а я его — нет.
Но про этот визит великого музыканта я буду рассказывать своим внукам. Конечно же, его обступили все соседи.
«Додичек, солнышко, какой же ты роскошный красавец, — запричитала портниха Кривохатская, пытаясь пощупать ткань на его макинтоше. — Почувствуй себя как дома, сними макинтош, присядь на скамейку…» — «Я к вам на несколько минут», — улыбнулся маэстро.
— «Ну так присядь на несколько! В смысле, конечно, минут, а не скамеек».
— «Ну хорошо, присяду», — согласился Ойстрах.
— «Нет, макинтош сначала сними!» — «Ладно. Вот. Снял. Дальше что?»
— «Ничего. Просто я хочу посмотреть подкладку…
А кто тебе первым сказал, Додичка, что с твоим талантом и, главное, трудолюбием ты должен немедленно ехать в Москву, помнишь?»
— Вы, мадам Кривохатская, вы, — закивал головой Давид Федорович. — Конечно, помню…
— А мы разве такого не говорили? — заволновались остальные соседи.
«Ой, что вы вообще могли делать, кроме как говорить? — выступил вперед Рудик, заправщик сифонов.
— Но это я сказал главное. Я сказал: «Додик, если у твоих родителей не хватает денег, чтобы отправить тебя в столицу, мы скинемся, кто сколько может. В конце концов, я дам в сифоны своих клиентов чуть меньше газу, но зато мы все вместе дадим тебе путевку в большую жизнь!..»
«Спасибо, дорогие мои, спасибо…» — прослезился великий скрипач.
«А знаешь, почему мы все так настаивали, чтобы ты уехал в Москву? — неожиданно поинтересовался Рудик. — Просто, если бы ты еще несколько месяцев на нашей галерее по двенадцать часов в день продолжал пилить свои гаммы и упражнения, у нас бы уже просто мозги из ушей повылазили…»
— Понимаю, — рассмеялся маэстро. — Но сегодня на мой концерт вы, надеюсь, придете?
— Ой, Додичка, ну зачем? Что мы там понимаем в твоих арпеджиях и сольфеджиях? Вот если бы ты сыграл там фрейлехс…
— «Давид Федорович, — насторожился администратор филармонии, который сопровождал Ойстраха. — Я только вас умоляю… Программа утверждена областным комитетом партии. Там четко сказано: Бетховен, Чайковский, Брамс. Сегодня на концерте будет сам первый секретарь Коноводченко со всем своим глубокоуважаемым бюро.
Может быть, они и не знают, как звучит фрейлехс, но любое отступление от программы…
Эти дикари перекроют вам весь кислород на Одессу». — «Перестань, Леопольд, — успокоил Ойстрах своего администратора. — Ну что ты меня уговариваешь… Разве я сумасшедший? И все-таки вы приходите, — еще раз пригласил он соседей, уже выходя на улицу. — А вдруг вам и Бетховен понравится… в моем исполнении».
И знаете, они пришли.
«Не послушать — так посмотреть», — объяснил заправщик сифонов Рудик администратору Леопольду, забирая у него двадцать пять дефицитнейших контрамарок в окошке у филармонии.
А потом был концерт, и Ойстрах играл божественно, и одесская интеллигенция взрывалась аплодисментами.
А товарищ Коноводченко со своим бюро мирно дремал в первом ряду, время от времени заглядывая в бумажку и с удовлетворением убеждаясь, что все идет по той программе, которую наметила Коммунистическая партия.
Потом Ойстрах играл на бис, а когда стало понятно, что сейчас он исполнит последнее произведение, он вдруг подошел к рампе и заговорил:
«Друзья, — сказал великий артист, — сегодня в зале находятся люди, которым я обязан, может, не меньше, чем своим родителям и учителям.
Если бы не они, возможно, моя жизнь сложилась бы по-другому. Это мои соседи. Я обратил внимание, что за время концерта они успели полюбить серьезную классику. Поэтому сейчас для вас, мои дорогие, — композитор Бетховен. Фрейлехс… В обработке Брамса».
И он заиграл фрейлехс, украшая его виртуознейшими пассажами. И зал рукоплескал от восторга.
И даже товарищ Коноводченко со своими товарищами тоже необыкновенно оживился, думая, как видно, о том, что вот когда этот самый Бетховен писал свои сочинения в одиночку, то у него просто мухи от скуки дохли. А вот как соединился с Брамсом — так и получилось довольно миленько…