Рассказ Натальи Твердохлеб

Ирма смотрела на Анну, стоя возле окна. Дочь сидела на корточках, а полы ее длинного пальто лежали прямо на асфальте. Она сосредоточенно что-то терла ладошкой на тротуаре. Когда Анна выпрямилась, Ирма заметила, что потускневшая медная пластинка, встроенная в асфальт рядом с домом, засверкала на солнце. «Переходит все границы, — подумала Ирма, — нужно рассказать папе».

Обычно решение «рассказать папе» приносило ей облегчение. Ирма рано
потеряла мать, росла с отцом, который и сейчас в свои 87 лет оставался ее лучшим советчиком. Но сегодня, когда папа в больнице и от врачей нет хороших прогнозов, не хотелось волновать его.
Папа лежал с закрытыми глазами, выглядел усталым и похудевшим. Ирма тихонько, чтобы не разбудить его, присела рядом на стул.
- И ты даже не поцелуешь своего старика? — вдруг весело спросил отец, открыв глаза. — Не сплю. Рассказывай.
- О чем, папа?
- О том, что у тебя на душе.
Ирма знала, что отец умеет читать ее мысли. Или просто научился за столько лет так тонко чувствовать её. Да и молчать об этом было нельзя. И она заговорила:
- Папа, с Анной что-то происходит. Она сидит в Еврейском музее часами —пишет там какую-то работу. Не пропускает ни одной пластинки* на тротуаре, чтобы не наклониться и не натереть её руками до блеска. Фотографирует все выгравированные на них имена погибших евреев. А недавно заявила, что ей стыдно, поскольку она родилась немкой. И она ненавидит себя за это. Что делать? К какому специалисту обращаться? Твоя внучка нездорова, это ненормальное поведение.
- Мне нужно подумать. Завтра же выходной? Вот и приходите ко мне с Анной вместе — соскучился по внучке. А сейчас хочу отдохнуть. И не смотри на меня так, поживу ещё, — улыбнулся отец.

На следующий день Ирма с Анной приехали к нему в больницу ранним утром.
Ирма хотела сначала обсудить с доктором состояние отца, но он, увидев их через полуприкрытую дверь, махнул рукой, чтобы скорее заходили.
- Успеете ещё допросить врача, — сказал он, целуя по очереди дочь и внучку. — Садитесь скорее. Я хочу вам кое-что рассказать.
Ирма придвинула стул к кровати отца, а Анна — стройная, коротко стриженная и русоволосая, похожая ещё на подростка — села прямо на пол, опершись спиной о стену и скрестив «по-турецки» ноги, обтянутые джинсами. С раннего детства это была её любимая поза. Деда Анна обожала и звала как близкого друга только по имени — Эрвин. Ещё до недавнего времени доверяла ему свои маленькие и большие тайны.
Сейчас же Анна молчала, вопросительно глядя на него. Чувствовалось, что
Эрвин хочет что-то сказать, но не знает, как начать. Наконец он заговорил:
- Я вас прошу обеих послушать эту историю так, вы будто читаете книгу, —тихо сказал Эрвин. — Вы ведь знаете, что я оказался в Германии только в 1942-м — уже во время войны. Мне тогда исполнилось 11 лет. А родился я в немецком поселении в СССР. Ты должна помнить, Ирма, что в 80-х, как только стало возможно, я побывал в тех местах. Надеялся, что жива моя любимая учительница и мы увидимся, но она уже умерла. Я вернулся в Берлин и решил больше не ворошить прошлое. Однако сейчас, похоже, пришло время.
1986 год. Украинская глубинка
Меня вызвалась сопровождать девушка — работник местного краеведческого
музея. Ее звали Леся. Вместе мы и приехали к месту, где до войны была немецкая колония. Там не осталось ничего — ни домов, ни колхозных построек, ни моей школы. Но перед нами открылся луг: пахло полевыми цветами, травой, землёй, а где-то вдалеке паслись коровы. Картина казалось умиротворяющей, и я испытал от этого почти физическую боль.
Потом вернулись в городок, где жила моя учительница Мирра. Прошло 44 года, но я помнил каждый поворот. Нужно было найти дом, из которого я вышел летом 42-го за руку с немецким офицером. «Здесь», — сказал я Лесе. Однако на месте небольшого домика с низкими окнами и земляным полом стоял двухэтажный особняк. Ворота были закрыты, а в глубине двора лаяла собака.
- Давайте спросим у соседей, — предложила Леся.
Она подошла к пожилой женщине, сидящей на лавочке напротив особняка. Я ждал, пока они поговорят. Я не забыл русский, но быструю речь к тому времени уже плохо понимал.
Закончив разговор, Леся меня спросила:
- Ваша учительница была еврейкой?
Я кивнул в ответ.
- Идёмте со мной, — сказала она, — это недалеко.
Солнце стояло в зените, когда мы подошли к металлическому обелиску. Сразу
за ним начинался лес. Солнечные лучи били в глаза, и только стоя почти вплотную к памятнику, я смог прочитать надпись:
«На этом месте в 1942 году фашистские палачи расстреляли мирных советских
граждан».
- Здесь вместе с другими евреями убили вашу Мирру, — почти шёпотом произнесла Леся. — Где их захоронили, точно неизвестно, поскольку немцы увозили тела в лес и закапывали в разных местах.
Октябрь 1941 года
Как всегда после уроков, я собирался провожать Мирру. С первого класса я
провожал ее от школы до развилки, где дорога поворачивала в город, а потом возвращался к себе.
- Хочешь, пойдём ко мне, переночуешь у нас, а утром вместе в школу? -
предложила она. — Только сбегай домой, спроси у родителей разрешения. И познакомлю тебя с Сонечкой.
Сонечка была её дочкой — она родилась в конце июня 41-го. А в июле они
остались вдвоём: муж Мирры ушёл на фронт и через месяц погиб. Пока Мирра работала — учила нас арифметике и грамматике, — с Сонечкой сидела её подруга — соседка. Не знаю, почему родители отпустили меня. Обычно они этого не любили делать. Но в тот день мама сказала:
- Да, можно. Подожди только немного: я молока деревенского для Сонечки
налью — отнесёшь им.
И ещё тёплую буханку хлеба с собой дала. Мирра по дороге отламывала мне
от неё по кусочку, но сама не ела.
Это был хороший вечер: Мирра пела песни на непонятном языке, а Сонечка
улыбалась и тянула ко мне ручки. Потом улеглись, хоть девочка никак не могла заснуть. Утром пришла соседка, Мирра покормила Сонечку, и мы почти побежали, чтобы не опоздать: до нашего поселения было около трёх километров. Когда пришли, не поняли сначала, где мы вообще и что стряслось: в школе пусто, все дома стояли открытые, а в посёлке — ни души. Я бросился к себе домой, но родителей не было. Помню только мамин вязаный платок на полу — затоптанный, со следами чьих-то ног. Я сел на пороге и решил дождаться родителей — не могли же они меня так бросить.
- Пойдём, родной, уходим отсюда, — вдруг резко сказала Мирра и взяла меня
за руку.
Я сидел не шелохнувшись. Она заглянула мне в глаза и почти прокричала:
- Нужно убегать, Эрвин.
Мы шли очень быстро, но не напрямую, а какими-то кружными путями. Я
двигался, как во сне, держась за ладонь Мирры. Она провела меня через калитку к огороду возле своего дома и, оглянувшись, подставила к чердачному окну деревянную лестницу.
- Залезай на чердак, — сказала она. — Там тепло и есть сено. Принесу тебе
еду скоро. Но ты только не вылезай оттуда. И помни: тебя никто не должен видеть!
На чердаке я прожил до середины лета 42-го. Слышал, как соседка рассказывала Мирре, что всех немцев из поселения куда-то увезли — никто не знал, куда. Понимал, что это случилось той ночью, когда я остался у Мирры, и всё время думал о родителях. А в июле 42-го в городок вошли немецкие войска.
Июль 1942-го. Украина
Это был мой обычный день. Я читал, ловя свет возле чердачного окна. И тут неожиданно снизу послышалась немецкая речь. Мысль была одна — родители вернулись. Я спрыгнул с чердака и выбежал во двор. Трое мужчин стояли посреди двора. Двое были с оружием, в тёмной военной форме, мрачной на фоне летнего разноцветья, а в третьем я узнал соседа, жившего недалеко от нас. Он о чем-то спрашивал Мирру — побледневшую и прислонившуюся к стене дома. Отвернувшись от него, Мирра обратилась к военным:
- Я говорю по-немецки.
- Ваш мальчик? — указал на меня старший по званию офицер.
- Нет, — ответила Мирра, — не мой. Он немец. Зовут Эрвин. Его родителей
выслали, и он жил у меня.
- Это правда? — с акцентом спросил офицер у соседа.
- Правда, правда, — закивал тот подобострастно.
Офицер поманил меня пальцем. Я не двинулся с места. — Подойди, — шепнула Мирра, — расскажи ему все.
Офицер расспрашивал про родителей. Я начал отвечать, как вдруг послышался
из дома плач Сонечки.
- Есть ещё ребёнок?! — голос офицера сорвался почти на крик.
Лицо его было серым, худым, с острым носом и таким же острым подбородком.
Он смотрел прямо в упор на Мирру. Помню тишину, всего несколько секунд тишины, а потом тихий и непривычно твёрдый голос Мирры: — Да, у меня живёт ещё один ребёнок — сестра Эрвина. Её зовут Тереза. А я её няня.
- У тебя есть сестра? — спросил меня офицер.
Я встретился глазами с Миррой и кивнул. Тереза — это было имя моей мамы.
- У него действительно есть сестра? — спросил офицер теперь уже у соседа.
В тот момент мне стало по-настоящему страшно. Одиннадцатилетний, я
понимал, что если Мирра назвала Сонечку чужим именем и моей сестрой, значит, так было нужно. Но это также значит, что снова происходит что-то плохое и опасное. Сосед смотрел в землю, наклонив низко голову, а потом, будто эхом, повторил: «Сестра, герр офицер».
- Приведите ребёнка, — приказал второй военный и махнул автоматом в мою
сторону. — Ты сходи за ней.
Я бросился в дом и взял на руки Сонечку, которая тут же перестала плакать
и обняла меня за шею. Мы вышли во двор. Я нёс малышку, стараясь, чтобы она не увидела Мирру и не назвала её мамой. Потом офицер прижал голову Сонечки к моей и долго рассматривал наши волосы, которые были одного цвета — светло-русые. Только у Сонечки вились кудряшки, отливавшие золотом.
- Идите со мной, — сказал офицер и схватил меня за руку так, что Сонечку
мне пришлось нести на одной руке. Она смеялась и дёргала меня за ухо. А я понял, что имя Сонечка нужно забыть. «Тереза, Тереза», — повторял я как заклинание.
Эпилог
Когда Эрвин закончил свой рассказ, дочь и внучка долго молчали. Первой тишину нарушила Анна:
- Расскажи, что было дальше.
Он попросил Ирму поправить подушку, собрался с силами и продолжил:
- Тем же летом 42-го нас с Терезой переправили в Германию. С «сестрой»
меня, правда, разлучили. Терезу удочерила бездетная семья, а у меня в военном Берлине был только один путь — в Гитлерюгенд.
- Ты… в Гитлерюгенд?! — закричала Анна.
- Не могла в 42-м по-другому сложиться судьба немецкого мальчика- сироты,
— спокойно отвечал Эрвин. — Весной 44-го вместе с другими подростками я уже был солдатом.
- Стрелял в людей? — спросила Анна.
- Я сражался за Берлин — ведь нас учили преданности. И не перебивай — мне
нелегко говорить. А надо еще рассказать о самом важном. Все послевоенные годы я следил за судьбой Терезы- Сонечки, ничем не выдавая себя. Впервые заговорил с ней, когда она уже была студенткой. Так состоялось наше «знакомство». А в 63-м мы поженились. Потом, Ирма, родилась ты, — сказал старик, в упор смотря на дочь.
- Что? — вырвалось одновременно у Ирмы и Анны.
- Сонечка — вот настоящее имя твоей мамы, Ирма. А Мирра…
- Моя бабушка? — перебила Ирма отца.
Она хотела ещё что-то сказать, но встревоженно оглянулась на дочь — Анна
рыдала. Это были не тихие слезы, которые можно остановить ласковым словом. Анну всю трясло, руки сжались в кулаки, а длинные ненакрашенные ногти впились в ладони.
- Доченька, доченька, — твердила Ирма.
Не находя других слов, она гладила Анну по голове.
- И ты ничего не говорил?! — почти закричала Анна. — И бабушке ничего не рассказал?! Как ты мог? Она даже не знала, кто её настоящая мать и где она родилась. А мы с мамой… Почему только сейчас… — через рыдания прорывались слова внучки.
- Потому что любил её, и никого на свете дороже неё для меня не было. И я
хотел, чтобы она прожила счастливую жизнь — без страха и преследований. И чтобы вы были счастливы, — отвечал Эрвин с грустью. — Ведь я не знал, захотите ли вы быть еврейками. И не верил в голос крови, пока не услышал, Анна, что ты ненавидишь себя за то, что ты немка.

Справка.
В тротуары улиц Берлина встроены медные пластинки с именами евреев, проживавших в том районе и депортированных в концлагеря. Поскольку многие дома перестроены и перешли давно в частную собственность, муниципалитет Берлина принял решение использовать не стены домов, а именно тротуары, которые являются собственностью города. Проект задуман, чтобы увековечить память погибших. * * *
Маленькая медная пластинка на фото— это Камень Преткновения в память о
Марте Либерман, жене художника Макса Либермана, покончившей с собой в ожидании депортации в квартире рядом с Паризерплац

Наталья Твердохлеб