Массовый голод в Поволжье, разгул беспризорности, обнищание населения — об этих и других пережитых событиях времен Гражданской войны повествует татарский историк Хайри Гимади. Рассказ ученого позволяет оценить положение сельчан той поры и наиболее ярко представить жизнь детей, которым приходилось выживать в тех условиях. отрывок из воспоминаний Гимади о голоде 1920-х годов

Жизнь нашей семьи и после революции еще оставалась очень тяжелой

Эти годы «учебы» были годами революции и Гражданской войны. Не помню я сейчас подробности этих событий. Но я помню отчетливо одно: беднота решительно сражалась против баев, против мироедов.

Жизнь нашей семьи и после революции еще оставалась очень тяжелой. Полуголодная жизнь, тяжелая работа очень скоро подорвали здоровье моего отца, и он в 1920 г. скончался. Шесть маленьких детей остались на попечении нашей матери. Старшему Шарафу было 15 лет, сестре Хадиче — 13 лет, мне — 8 лет, сестренкам — 6, 4, 2 года.

Мать, замученная, задавленная нуждою, не знала, что делать в суровый и холодный год. Не было ни дров, ни хлеба, ни одежды. Печку топили, несмотря на 30-градусный мороз, через день, через два. В день ели только один раз, и то хлеб. Маленькие детишки пухли от рахита, они просили хлеба и тепла. Бедная мать, обливаясь слезою, старалась сохранить жизнь маленьким детям. В один из декабрьских холодных дней мать, я и старший братишка отправились пешком в лес заготовлять дрова. Морозили пальцы, холод проникал через дряхлые пальтишки, но все же мы несли три маленьких беремени дров.

— Натопим печку, поставим чай, нагреемся, — успокаивала по дороге нас мать. Вот и опушка леса, а там через полтора километра и деревня.— Стойте, кто разрешил вам воровать лес! — закричал грубым голосом какой-то русский человек. Это был косявский лесник. Отобрал он у нас дрова и единственный у нас топор. — Голодные дети в холоде умирают, оставь нас в покое, — кричала и рыдала мать. — Отдай хотя бы последний и единственный наш топор, — повторяла она.

Но все эти просьбы были тщетны. Отняв топор и дрова, лесник скрылся. Замученные, полные горя вернулись мы домой. Так и не могли мы больше купить нового топора.

Дети богачей и кулаков днем учились, а к вечеру, надев теплые шубенки, весело катались с горы, играли, веселились и опять шли домой. Я же с утра до вечера, надев сумку, ходил по миру, выпрашивал кусочек хлебца и шел домой обрадовать свою мать.

Голодный 1921 год

Скоро наступил голодный 1921 год. Он лишил нас и этой помощи. Вместо кусочка хлебца нас стали гонять прочь с крестьянских дворов. Богачи-кулачье (Насиб, Тухфи, Манад) богатели на народной нужде, на голоде своих односельчан. Беднота голодала, ела собачье мясо, лебедовый хлеб, суп из крапивы и сотнями умирала от голода. В таких условиях жить в деревне — значит умирать от голода. Других выходов не было.

Был жаркий летний день 1921 года. Мать меня и брата отправила в «далекие края» за хлебом.

— Сынок, вернись с хлебом, — говорила она, схватив в свои объятия, она долго рыдала, ей жалко было расстаться со своими единственными сыновьями. Тяжело было, рыдал и я.— Вернемся, мама, вернусь, — говорил я. — Много-много хлеба привезем, — успокаивал я своих маленьких сестренок.

Так отправились мы в «хлебные места» искать счастья и сытую жизнь. Так проходили наши детство, юность и молодость.

Железнодорожная станция Свияжск Московско-Казанской железной дороги находилась от деревни в 18 километрах. Был жаркий августовский день. Столбовая дорога к станции тянулась через большой дремучий лес и засохшие луга. Словно великое переселение народов происходило в этот кошмарный год. Унылые, печальные, со звериными лицами шли они по обеим сторонам дороги. […] Все знали только себя. О других тут забот не было. Все были злы, угрюмы и готовы были, как дикий зверь, броситься друг на друга.

Вокзал представлял кошмарную картину: он был набит людьми. Гудел какой-то страшный и тревожный звон. Женщины о чем-то визжали; охали опухшие дети.

— Мама, хлебца, только маленький кусочек хлебца, — раздавались детские голоса. Но хлебца печальная мать давать не в силах. Опухшие дети, открыв свои маленькие ротики и глазенки, умирали на руках своих матерей.

Целыми днями эти люди ожидали поезда и пароходы

Десятки тысяч голодных мужчин, женщин и детей со звериной атакой встречали и провожали пассажирские и товарные поезда. Криком, шумом и визгом молниеносно наполнялись до отказа составы вагонов. На крышах вагонов, в собачьих ящиках, в пыльных каморках, везде, всюду, где только можно было схватиться, садились, висели и стояли люди.

Свияжск находится от Москвы приблизительно в 750 верстах. Товарные поезда шли это расстояние тогда 10—15 дней. Но наш поезд шел еще дольше. Мое положение было тяжелое. По дороге я захворал дифтерией. Брат думал, что я умру. Таких, которые умирали, было тогда очень много. Нередко они умирали на крышах вагонов…

Х. Гимади описывает 1922 г., когда он был направлен в ростовский детский дом № 1. Историк рассказывает о произволе здешних подростков, о трудностях, с которыми ему пришлось столкнуться, будучи ребенком, не владеющим русским языком.

В одном месте Хайри Гимадиевич пишет: «Эта жизнь меня очень мучила, я тяготел на улицу и неоднократно собирался бежать». Иначе он отзывается об этих годах в другой части своих записей: «Это были лучшие годы моего детства. Самые лучшие воспоминания остались у меня относительно этого дома. Это был чудный уголок».

Воспоминания Х. Гимади доведены до 1924 г. С полным текстом можно ознакомиться в статье «Воспоминания Хайри Гимади» в журнале «История и архивы» (2022. — № 1. — С. 74—91).