— Когда-то в городе Бердичеве был шикарный Бродвей. Это
было в середине хрущевских лет и это было незабываемое
время.
По улицам еще ездили «Победы» и трофейные «Оппели». Дамы
еще донашивали крепдешин сороковых годов. Еще были молоды
фронтовики. Они убивали публику шириной своих штанин.
Музыканты разучивали рок-н-ролл. К брюкам-дудочкам еще не привыкли, но расстреливать за них уже не требовали.
Народ загадочным шепотом говорил про секс. Что это такое, никто не знал. Но все уже краснели. Некоторые даже беременели.
Жизнь кипела.
Бродвей находился на улице Либкнехта. Это был смачнейший кусочек вечернего пейзажа, который начинался от башни.
В детстве я думал, что эта башня зовется Пизанской. Потом оказалось, что она водонапорная.
К семи вечера Бродвей заполнялся публикой. Этих людей нельзя было назвать прохожими. Они по улице — не проходили. Они по ней — фланировали. С расстановочкой, с бонбончиком-с!
Представьте себе этот кайф и вы поймете, каким — в тысячу раз лучше! — он был тогда.
Вы медленно фланируете по Бродвею. Вы одеты в самое лучшее.
Бродвей не терпит случайных пиджаков. А ваши туфли не
просто начищены. Они — сверкают. Если они не будут сверкать, завтра весь город будет называть вас паршивым шлепером. Перед вами закроются двери лучших домов Бердичева. И вы поймете, что Бродвей — не туалет.
Знакомые лица. Здрас-сьте, и как вы поживаете? А вы? Но мы ж за это первые спросили! А мы такие скромные, шо лучше мы ответим последними!
Чья-то улыбка. И чьи-то загадочные глаза из-под потрясающих ресниц…
Я выходил на Бродвей с бабушкой и дедушкой. Мне было пять лет, но я был уже тот мальчик. Каждый вечер я в кого-то влюблялся.
В кого — не помню. Их было много, и я страстно любил их всех.
Мы проплывали мимо церкви. Мимо ресторана. Мимо гастронома.
Потом начинался каштановый бульвар и бывший костел,
где когда-то венчался Оноре де Бальзак.
Наконец мы выплывали на пятачок перед кино «Фрунзе».
Над афишами гуляли лампочки: синие, желтые, красные, зеленые. Это был праздник, но хотелось, чтобы он стал еще больше. И это исполнялось.
У кино стояла голубая деревянная будка. В ней сидел король Бродвея. Это был газиропщик Изя.
Это был феноменальный человек. Когда я вспоминаю про
него, я ударяюсь в лирику. И тогда я спрашиваю:
— Мошкара из не-Бердичева! Что вы можете знать про газиропку, если вы никогда не знали Изю! Я перевожу дыхание и я начинаю вам объяснять. Настоящая газиропка — это совсем не та бзыцбзыц-
параша, которая за три копейки наливалась из автомата.
Настоящая газиропка начинается с мокрой клеенки, по которой жадно ползают осы. Пальцы маэстро касаются вентиля-бабочки, и в стакан, который называется стаканчик, тонко льется сироп. Хоп! — и стаканчик уже под газированной струёй, как артист под овацией публики. Хоп! — и цымис, который получился, вы можете попробовать лично.
Не падайте от счастья. Обморок от счастья — это все равно обморок. Лучше сделать заказ на еще один стаканчик. Газировка была еще в двух местах Бродвея. Напротив башни и в гастрономе.
Но только у Изи она имела название «газиропка» или даже «газиропочка». Изя умел ее делать.
Он был маленький человек с большой лысиной, приплюснутым носом и смешливыми глазами, которые видели клиента насквозь. Он знал про нас все. Мы про него — только обрывки сплетен.
Якобы Изя делает миллионы с недолитого сиропа.
Якобы Изя имеет не дом, а виллу, где-то за бульваром. Никто ее не видел, но знали про нее все.
Якобы Изя купил на имя тещи своего племянника автомобиль «Волга». Народ спорил, как Изя это провернул. Народ знал все тонкости. Не было только самого автомобиля. Изя ходил пешком.
Водительских прав он не имел. Он, кажется, вообще не
знал, что это такое. Говорили также, что Изю — взяли. Шмон идет с большим тарарамом. Потные грузчики уже грузят золото.
Эту новость город обсуждал каждое лето. Народ бежал на Бродвей смотреть: правда или нет. Но это опять была неправда.
Может, Изя делал сиропные миллионы. Может, не делал. Это осталось тайной 20 века.
Слухов про Изю было больше, чем про Хрущева. Это не
мешало народу любить Изю. У его будки всегда была очередь.
Нам, это самое, с двойным сиропчиком, — говорил клиент.
— Что такое? — спрашивал Изя. — Имеем событие? Так почему не с тройным?
Изя наливал три с тройным, но брал как за три с двойным.
Праздник так праздник. Изя уважал чужие праздники. Своих у него, похоже, было мало.
Его газиропка роскошно пенилась и роскошно лилась. Если она звалась клубничной, значит, у нее был-таки вкус клубники, а не маргарина. Вишневая газиропка пахла-таки вишнями. У других так не получалось. У других всякая вода пахла одинаково: никак. Они были газировщиками, но не газиропщиками.
А очередь к Изе тоже была особенной. Эта очередь всегда рассказывала анекдоты и всегда смеялась. Изя подкидывал хохмочку, и она шла гулять по Бродвею. От Изи, говорил народ.
Бродвей начинался в Нью-Йорке и заканчивался в Бердичеве. Там, где стояла Изина будка. За ней тоже был бульвар и продолжалась улица. Но там был уже не Бродвей. Там опять была улица Либкнехта. И фонари там горели уже совсем не так.
Прошло еще лет десять, и будки не стало. Изя тоже куда-то пропал. То ли ушел на пенсию, то ли поехал в Эрец. Бродвей теперь другой и короли там другие.
Но моего Бродвея там больше нет. Того Бродвея, который
начинался в Нью-Йорке и заканчивался в Бердичеве и где королем был Изя-газиропщик…