Когда я видела, как к нам шествуют мамины подружки, то все бросала и скорее бежала домой. А папа наоборот — бежал из дома, бормоча на ходу: «Ну их к лешему.»
Дома я сразу же занимала наблюдательный пост и не дышала, боясь помешать этой «вальпургиевой ночи». Сначала мама с тетей Люсей и тетей Людой (со всеми тетями, которые были подругами в то или иное время) чмокали воздух рядом с щеками друг друга, потом выдавали какие-то комплименты прическам, туфлям или юбкам.
После церемонии восхваления внешнего вида процессия продвигалась на кухню, где чинно пила чай. Но это они только разогреваются, я-то знаю, ничего, подождем.
Во время вполне приличного чаепития подруги говорят про работу, мужей, детей, какую-то Нинку, какую-то тысячу рублей и т. д. Кто-то говорит, а остальные все время кивают или охают, или восклицают: «Ой, и не говори!». Но оратор не ведется на это, и продолжает говорить дальше с еще большим воодушевлением. А оппоненты как будто и рады, что их предложению не говорить никто не внял.
Мне очень нравится наблюдать за развитием этой феерии. Я понимаю, что это какой-то ритуал и все должно идти по определенным правилам, написанным на невидимых скрижалях для женщин.
После седьмого стакана чая кто-то (очередность строго соблюдается) вдруг высказывает решающее: «А что, девчонки, может дернем? А?» Я уже знаю, что никого они дергать не будут, просто мама достанет какой-то графин с красненькой водичкой, нальет всем по чайной ложке, при этом все будут махать руками и кричать: «Мне хватит, ты что, я не могу столько!»
Мама понимающе кивает и наливает побольше.
Я очень люблю этот момент, потому что дальше начинается самая развлекательная часть программы. Выпив миллиграмм этой чудо-водички (я не знаю в чем секрет), дамы (без предупреждения!) начинают петь про удалого Хасбулата, потом по Муромскую дорожку или распевать чисто- риторический вопрос «Виновата ли я». По их недовольным интонациям совершенно ясно, что виноваты не они, а все остальные.
И я прекрасно понимаю, к чему они ведут: в этих песнях мужчины поступают с ними плохо, и они сейчас себя раззадоривают, как быки на корриде.
Спев ритуальные песни, они сначала плачут, оплакивая свою женскую долю и девичью красу. Я не знаю, что это за доля такая и что с ней случилось, но видно, что им очень ее жаль,. И видимо, виноваты в этом определенно мужчины, причем все.
Поплакав и завершив сей обряд сакральным: «Ладно, девоньки, давайте за нас красивых», — они, допив свое зелье, начинают ржать как лошади. Над чем они смеются, понять невозможно, да и ни к чему — все равно не понять. Они и сами не знают — кричат во все горло, прерываясь на гомерический смех: «А помнишь… Ой, а Нинка-то! Ах-ах. А он-то, а я его, ой-ой… Ужааас, ой, не могуу, ну дает, ну молодец! Ай, ну мы-то ясно дело!»
Как они при этом понимают, кто о чем говорит, — для меня загадка. Я, например, не понимаю.
После этого идет обрядовый танец. Кто-нибудь из них залихватски махнув рукой, звонко кричит: «А ну, Люся, тащи свою шарманку!» Шарманкой они называют мой магнитофон. Я уже давно приготовила его, знаю же, чем все заканчивается. Они его хватают, тыкают кнопки, что-то там не получается, опять хохочут и толкаются, потом, наконец, включив что-нибудь типа «На теплоходе музыка играет, а я одна стою на берегу», начинают дикую пляску.
Я знаю, что говорю, видела, как они мило пританцовывают на праздниках, где присутствуют люди. Но сейчас они не танцуют, сейчас они все так же продолжают плакать, хохотать и гневаться, только выражают это в движении, не гнушаясь при этом и взвизгнуть пару раз.
Мелькают ноги, летают подолы, сверкают глаза. А какой стоит топот — никогда не подумаешь, что его производят три хрупкие женщины, а не стадо буйволов.
Видимо, дядя Ваня тоже подумал про буйволов, и стучит в потолок шваброй.
Да что ты, дядя Ваня, лучше сиди тихо, не нарывайся. Ну точно, еще сильнее затопотали и заверещали, даже дядя Ваня замолк — испугался, небось.
Наш кот Пушок куда-то давно спрятался — знает, что сейчас лучше переждать это безвременье матриархата.
Но милые дамы, наплясавшись, снова пошли гонять чаи — это хороший знак, сейчас перейдут на современно-человеческий. Мирно попив чай, с непринужденным видом чирикая о том, о сем, как будто никто тут не устраивал никаких шабашей, и напоследок признавшись в любви своим товаркам, они снова переходят в прихожую, чтобы продолжить там церемонию прощания. Видимо, они переносят туда действие, чтобы просто поболтать ни о чем на условно-нейтральной территории, опять же зеркало рядом — можно стоять перед ним, пытаясь уместиться всем одновременно, и краситься одной помадой и одними тенями, не переставая гоготать.
Открыв дверь и высыпав за пределы квартиры, они продолжают хихикать и болтать, миллион раз повторяя: «Ну все, пока!». Стоять вертикально у них совсем не получается — то обнимаются, то толкаются, то качаются, как березы на ветру.
Когда же дверь закрывается, я выжидательно смотрю на маму, которая, вздохнув, всегда говорит: «Ну вот, теперь можно и чаю попить».
А часа через два папа тихонько приоткрывает входную дверь, секунду прислушивается и на цыпочках проходит в дом, попутно доставая Пушка из антресолей и сочувственно приговаривая: «Ах ты, бедненький. Ну, мужик, прости, не мог я тебя спасти».