***
Дмитриевская суббота, Дмитриева суббота:
поминай всех усопших, ставь свечки у входа
в нашу старую церковь, что в Верхних Печёрах,
папа милый, покойный, любимый мой, хворый!
Поминаю всех предков, чьи косточки тлеют
в глине, в жёлтом песке под корнями, под склоном.
Лишь сегодня на Дмитриеву тьма светлее,
а когда расступается тьма, то видно иконы.
Я здесь каждую помню устами! Сквозь стёкла
они тянут медовое, сладкое, ладан
источают. И там, где венец, словно локон
мне щекочет ноздрю пудрой и шоколадом!
Поминаю я всех убиенных, сраженных,
не доживших до старости и тяжело заболевших.
Лишь сегодня грехи отмолить тех, кто грешен,
есть возможность у нас, у живых на коленях!
Это надо не только живым, надо мёртвым,
ибо смерть они в хладных сжимают ладонях.
…А я с детства предвидела смерть и двухсотых
поминаю сегодня. А их миллионы.
Ибо в Дмитриеву смерть становится тёплой,
осязаемой, ангельской, мягкой, природной.
В этот день дети словно бы с кровными нежатся рядом.
Мама рядом и бабушка, рано почившая.
А прощенье просить можно молча, лишь взглядом,
ибо нету у Бога умерших. Есть жившие.
И ему всё равно из какой Москвы выходцы.
В этот день лишь хорошее, высшее помни!
А не Данте, где в круге четвёртом не выспаться,
где античные, где некрещённые воины.
Эта Дмитриевская суббота Херсонская,
это мама у сына целует, прощаясь, рубаху,
восклицая — ты жив! Мой Николенька из Волновахи,
хоть в плену, но ты освободишься!
Бессонная
ей и ночь-то не ночь. Ей теперь степь всё более видится.
Жив ты! Жив! А суббота — ро-ди-тель-ская!
Что в ней страшного? Да ничего ты, прошу я, не бойся!
Нас под звёздами больше, чем звёзд и планет всех.
Но сегодня единственный шанс есть и способ
помянуть и себя заодно
с прошлым вместе!
БОЛЬШОЕ БОЛДИНО
В Большом Болдино в барском доме на веранду
выйти: пылинки летают, как птицы,
выйти, там музыка. И нет с ней сладу!
Выйти, зажмуриться и закружиться…
А в зеркалах! Александр сам-Сергеевич!
Словно алмазное око от Брахмы,
что бухарестский алмаз впаян вчетверо,
лишь восхищаться осталось и
ахать.
А там под мрамором чёрным есть холмик.
Знаешь, любить можем мы только мёртвых,
только лишь мёртвых умеем мы холить;
Здесь, на веранде пол чисто протёртый.
Музыка, музыка… Как Гончарова,
как гимназистка, имперская роза,
хоть и замужняя дама, но вдовья,
что научилась плакать бесслёзно.
Съехала ночью бретелька с предплечья.
Слово «поэт», как за гранью увечья.
А поверх платья кофейно да ситцево
фартук. Лицо слишком тонкое, нежное,
слиты черты в нём торговца персидского,
что на базаре торгует черешнею.
— Выплюни косточки!
— Выплюни косточки!
Выйти, зажмуриться и закружится!
В барском дому скрипнут жёлтые досочки
левые справа, где половицы.
Мы встанем утром ранёшеньки-рано.
Выбежим. Воздух, как будто бы Волга
катится в нас. Сполоснём из-под крана
щёки! А возле поля и дорога,
кроме полей и дороги лишь дАли:
это лицо Гончаровой Натальи:
Рабии, Рабиги, Разии, Сании,
что означают весна, сад, сказитель!
Ибо лицо у любимой персидское,
словно из Греции путь до Ирана.
Всё-всё в лице — искуситель-мучитель!
Выйти. Зажмуриться. И закружиться!
Заговорить с птицами по-персидски!
Это накидка, ночнушка, тотема,
чайная чашка, что с позолотой.
…Что в Большом Болдино женщин заботит?
Есть лишь «Пятёрочка» да свиноферма.
Да огороды!
Ещё то, что перстень
якобы барский во Львовке утерян.
2.
Большое Болдино — две «б», то есть квадрат,
идёт война. Она идёт, мой брат.
За всех за нас, особенно за Болдино.
За Пушкина. За Натали. За родину.
Я ненавижу слово «демократия»,
мне нравится, когда пригляд и вечное.
Мне нравятся прабабушки нарядные
из хора, что приходят вечером.
У них в глазах летят поля гречишные.
А профили у них все сплошь Натальины.
Как там у Пушкина: «Вструбите горны пышные!»
После войны очистим все подпалины!
БОТИНКИ
Не тьмы нас,
а нас солнца кручи.
Как я соскучилась по мирным дням, Донбасс!
Один мотив мне мыслится. Ты — лучший,
ты лучше нас.
Лишь об одном я думаю: безвинных,
об ангелах твоих! Когда ботинки
полны горячей, угольной крови.
Они бегут, бегут, бегут по минам:
и это от большой, как свет, любви.
Да, да, мы — взгорья, мы — поля, мы кручи,
но тянутся, как детство, к нам цветами
(хотя нас без цветов они встречали!),
к нам тянутся дитячьи нежно ручки!
Доверчиво исконно к нам, что к маме,
ботинки, что полны горячей кровью.
Они до нас и к нам они бежали,
хватай в объятья!
Обнимай любовью
на русском и по-русски. Как единство.
Дышать по-русски, говорить по-русски.
Принцип.
И умирать на русском в русском поле.
Полны ботинки русской вещей кровью.
Я ни о чём не думаю. До крика ль?
Я ни о чём не брезжу. Был бы случай.
Одно хочу, чтоб были целы ручки.
Чтоб добежали до границ ботинки.
БОТИНКИ
Не тьмы нас,
а нас солнца кручи.
Как я соскучилась по мирным дням, Донбасс!
Один мотив мне мыслится. Ты — лучший,
ты лучше нас.
Лишь об одном я думаю: безвинных,
об ангелах твоих! Когда ботинки
полны горячей, угольной крови.
Они бегут, бегут, бегут по минам:
и это от большой, как свет, любви.
Да, да, мы — взгорья, мы — поля, мы кручи,
но тянутся, как детство, к нам цветами
(хотя нас без цветов они встречали!),
к нам тянутся дитячьи нежно ручки!
Доверчиво исконно к нам, что к маме,
ботинки, что полны горячей кровью.
Они до нас и к нам они бежали,
хватай в объятья!
Обнимай любовью
на русском и по-русски. Как единство.
Дышать по-русски, говорить по-русски.
Принцип.
И умирать на русском в русском поле.
Полны ботинки русской вещей кровью.
Я ни о чём не думаю. До крика ль?
Я ни о чём не брезжу. Был бы случай.
Одно хочу, чтоб были целы ручки.
Чтоб добежали до границ ботинки.