Задернув штору, баба Варя чиркнула спичкой и зажгла лампадку. И когда иконы осветились слабым мерцающим огнем, она опустилась на колени, перекрестилась и, утерев кончиком платка покатившуюся по щеке слезу, горячо заговорила:
— Пресвятая Богородица, прости меня, грешную и недостойную рабу Божию. Крепко виновата я перед сыном моим Митей. — Она всхлипнула. — Что ж я, проклятая, наделала? Почти полночь, а его все нет. Чую, случилось неладное, а пойти искать его, как прежде, не могу: ноги у старой не ходят…
Вздохнув, Варвара Алексеевна помолчала, собираясь с мыслями. Затем взглянула на детскую фотографию сына, висевшую на стене, — белобрысого мальчика со светлыми глазами — и вся ее жизнь пронеслась перед ней в одно мгновение. Она потупила взгляд и продолжила:
— Как мужа моего, Егора, инфаркт скосил — и это в тридцать два годика! — я чуть сама не преставилась — так одиноко мне стало!.. Люди потом говорили: как чумная была, ходила — будто во сне… И только когда могилку землей засыпали и собрались ехать поминать покойничка, меня словно током ударило: вдова! Помню, повалилась наземь и забилась в истерике. Все аж из автобуса повыскакивали — и ко мне. А я никого не видела, кроме моего Егорушки, так и стоял перед глазами — улыбающийся, с румянцем на щеках — как тогда, на свадьбе… И вдруг чувствую: кто-то моих волос коснулся. Оборачиваюсь — Митенька, сынок (ему в то время восьмой годик шел): личико бледное, губки дрожат.
— Мама, — говорит, — не убивайся… Я тебе помогать стану, все у нас будет хорошо…
А я прижала его к себе и продолжаю выть, как ненормальная…
Митя и вправду мне помощником стал: и посуду мыл, и пол подметал — все из моих рук веник выхватывал: мол, я сам…
Однажды я так простыла, что недели две провалялась в постели. Так Митя первые дни, когда мне было особенно худо, даже в школу не ходил — все возле меня сидел, температуру мерил и поил горячим чаем с малиновым вареньем… Иногда среди ночи вижу: подходит, наклоняется ко мне — видимо, проверяет, не померла ли… Позже я поняла, что только Митенька меня из тоски по мужу и вывел…
А таким любопытным был! Однажды увидел, как я перекрестилась перед образами, и загорелся: к чему это я делаю, кто на иконах изображен? Я его тогда мало-помалу к вере и приучила: ''Отче наш…'' он наизусть выучил, по великим праздникам со мной в храм ходил… Помню, как только в первый раз молитвенное пение услышал, так и просиял:
— Красиво как поют, — говорит.
А в огороде, где он помогал мне грядки копать, мы однажды увидали, как на старое гнездо воробьи сели. Попрыгали по нему и улетели — видать, не понравилось оно им. Да и впрямь — ветки высохли, будто солома стали — того и гляди на землю попадают… И тогда Митя смастерил скворечник и приколотил его к яблоне, а старое гнездо убрал. И глядь — через несколько дней та же воробьиная парочка (самца мы запомнили по необычному пятнышку на груди — в виде звездочки) свой новый домик и облюбовала… А вскоре и птенцами обзавелась — желторотыми, крикливыми… Митя воробьям хлеба или каши на дощечке под деревом оставлял, и иногда даже масла — от своего завтрака. Я его ругала: мол, оголодаешь — сил не хватит в школе учиться; а он только улыбнется — и на следующее утро опять бежит к своим пострелятам — угощать их чем-нибудь вкусненьким…
Однажды к скворечнику подлетела огромная ворона — видать, услыхала писк птенцов и решила ими полакомиться: я подобное в других местах не раз видела… Так воробей-папаша как наскочит на нее! Драка была — только пух летел! Митя из окна увидел — даже рот разинул. И сразу бросился воробьям на помощь… Если б не он, не сдобровать нашим питомцам… А черногрудого мы тогда за храбрость ''Смельчаком'' прозвали…
Здесь же, возле этой яблони, мы с сыном часто сидели теплыми летними вечерами на скамеечке и смотрели на малиновый закат… А однажды размечтались, как Митя выучится, станет хорошо зарабатывать; и тогда мы отремонтируем наш старый дом, доделаем сарай, который еще Егор начал строить, посадим много-много яблонь и вишен, и почти на каждой из них будет скворечник: пусть пернатые живут в них, растят птенчиков и поют свои песни…
— А тебе, мама, — Митя говорит, — я куплю новые туфли — смотри, эти уже каши просят…
Я прижала его голову к своей груди, и так легко у меня стало на душе…
Варвара Алексеевна вздохнула:
— С чего же все началось, дай Бог памяти… Кажется, однажды, где-то в седьмом классе, он явился слегка хмельной от своего школьного товарища — мол, поднесли у того на дне рождения. Народу, говорит, собралось много и отказаться было неприлично… В другой раз отмечали с классом в ресторане Новый год, погуляли тогда на славу… Нет, Митя по-прежнему был трудолюбив, ласков; но, я заметила, порой стал надо мной насмехаться — над теми же изношенными туфлями, а чаще всего — когда я молилась.
— Тебе, мам, от этого разве становится слаще? — приговаривал.
А уж когда вырос, особенно после армии, и пошло-поехало: стал курить, пить самогон, спирт…
Как-то утром, когда его тошнило после очередной попойки, говорю ему:
— Не смей больше…
Он только рукой махнул:
— Ты, мать, чем ругать меня, лучше бы опохмелила…
И к вечеру опять навеселе пришел.
— Неужели не надоело? — спрашиваю. — Как только эта гадость тебе в глотку лезет?
— Ты что, — отвечает, — кайф такой, будто в облаках летаешь… Нет, без выпивки можно с тоски подохнуть…
А вскоре тех дружков своих, у которых по вечерам кутил, начал к себе приводить. Налакаются — и давай каждый свой норов показывать, как это обычно у пьяниц бывает: мол, ты меня уважаешь? И тут же такая матерщина слышится, хоть уши затыкай… А Митя из армии пришел крепкий, мускулистый. Да еще на той яблоне, где скворечник висел, каждый день подтягивался — ''мышцы качал''… Так когда напьется, его словно подмывает своей силушкой похвастаться. Снимет рубаху — передо мной или своими товарищами — напыжится, руки в локтях согнет:
— Смотри!..
Бывало, ребята, если где драка приключится, за ним бегут: ''Выручай…'' А он и рад тому… Когда же мордобоя долго нет — своим накостыляет. По любому поводу, лишь бы похвалиться…
А я торговала на базаре помидорами да смородиной. И однажды из-за сильного дождя вернулась домой раньше обычного. Глядь, а Митька на диване с полуголой девкой милуется. Та меня заметила да как завизжит! А он в одних трусах ко мне подскочил и хвать меня за плащ:
— Давай, мать, бегом отсюда!
Выставил меня под ливень да дверь на крючок закрыл… Впустил только часа через полтора, когда от него молодуха вышла…
Чего я только ни делала, чтоб он не пил: и плакала перед ним, и отвары трав в чай подливала; и даже, грешным делом, к бабке водичку носила заговаривать — все бестолку. Будто кто его к этой водке приворожил!
— Может, — говорю ему однажды, — тебе жениться? Обзаведешься детишками, появится к жизни
интерес…
Он только ухмыльнулся:
— Чтоб на жену ишачить, как отец на тебя? Думаешь, отчего он подох?
— Что ты такое говоришь, — ответила я, ушла в свою комнату и весь день проплакала…
Сразу после демобилизации хотел было в техникум поступать (ведь когда-то в школе ''хорошистом'' был): да только полистает минут десять какой-нибудь учебник и швырнет его в угол — мол, неинтересно… Пошел работать на завод, а там дружки-приятели еще хлеще: после каждой получки по целой неделе бывал с ними в запое… Вижу иногда в окно: уже поутру ходят-бродят по улице с бледными, опухшими мордами — ''стреляют'' у прохожих на опохмелку…
А вскоре его за систематические прогулы из-за пьянок с работы уволили, да по плохой статье, поэтому больше никуда не брали. Вот мы с ним на мою мизерную зарплату медсестры и жили. Со временем пришлось устроиться по-совместительству уборщицей, туалеты мыть…
Стала замечать, что он иные свои вещи по-дешевке ''загоняет'', да еще у меня втихомолку денежки потаскивает — и ведь отыщет их, куда бы ни спрятала… А теперь у меня, беспомощной, почти всю пенсию отбирать начал — нагло, без всякого
В четверг отдала ему последнюю мелочь на молоко (у меня язва открылась; вызвала врача, и тот посоветовал кушать молочное), так Митька вместо этого чекушку приволок. А мне говорит:
— Завтра пойду арбузы у грузин разгружать, обещали хорошо заплатить; так что потерпишь денек, зато поноса не будет, — и лыбится…
А вечером следующего дня его, пьяного в стельку, приволокли домой два мужика, которых он прежде в наш дом приводил. Видать, отмечали грузинскую получку. Плюхнули его на диван:
— Принимай, мать, — смеются, — из рук в руки.
Гляжу — он весь в грязи, куртка рваная… Сунулась в нее — денег ни гроша…
А поутру вскочил — и ко мне:
— По карманам шарила?!
— Там, — говорю, — ничего не было…
— Ты что, старая, — орет, — совсем оборзела?! — и бух мне кулачищем по лицу. Я аж к окну отлетела — думала, тут же Богу душу отдам. А он не отстает, поднял меня и опять:
— Говори, тварь, куда деньги спрятала?!
Руки у него трясутся.
— Дружки твои, — отвечаю, — тебя вчера притащили…
— Кто?!
А у меня из разбитой губы кровь хлещет; хотела было носовой платок достать, да Митька как тряхнет:
— Скажешь или нет?! Убью!
— Один высокий такой, — еле бормочу ему, задыхаясь, — другой в бушлате…
— Колян, что ли?!
Меня отшвырнул — и на кухню. Выскочил оттуда с ножом.
— Митя! — я за сердце схватилась. — Ради Бога, не ходи!..
Да куда там, ногой дверь пихнул и вон из дома…
Варвара Алексеевна заплакала:
— Никогда себе не прощу, что о мужиках ему сказала; пускай бы он меня до смерти забил, лишь бы никуда не бегал…
Она взяла в руки икону Казанской Божией Матери и уткнулась в нее лицом:
— Владычица моя, Царица Небесная, спаси и сохрани моего Митеньку, избавь его от беды, пусть он вернется домой… Я его умою, обниму и скажу ему: «Милый мой сынок! Ради Христа, не пей больше, не губи себя; вспомни, как мы жили с тобой прежде, как вечерами сидели у яблоньки и любовались заходящим солнышком… Мы вскопаем с тобой грядки, посадим картошку, лучок — и как-нибудь проживем. Ты построишь новый скворечник: старый совсем прогнил, и в нем уже давно никто не живет; и, быть может, к нам снова прилетит наш ''Смельчак'' с подругой, и они выведут птенцов. Мы накормим их пшенной кашей, станем слушать их заливистые песни… И поверь, Митенька, нашему с тобой счастью не будет конца»…