Эсфирь Гольденберг щупает товар от головы до хвоста, нюхает жабры.

Торговка обмахивает рыбу веткой:

— Берите, мадам, не пожалеете, двести за кило.

— Соня, солнце моё, какие двести? Сама не видишь? Тебя обманули: это же дрек, а не щука!

— Да нет, наша это щучка, теть Фира, я вам говорю. Из водохранилища, Бахчисарай! Я вот сама домой брала, и ничего.

— Домой? Уже брала? С ума сошла! Тогда ешь сама, детям не давай.

— Так таки щука тока вчера поймана, воля ваша, Эсфирь Абрамна! Или поищем судачка?

— Слушай, Мария, не морочь голову! А фишкнэйдл зол дир штэлн ин халдз!

— Не подскажете, как это на идише, забыла?

— Чтоб рыбный тефтель застрял у тебя в горле.

— Ага, ага… Ну, спасибо… Значит, вот так вы нас?

— Беру за сто пятьдесят и бывай!

— Сто восемьдесят!

— Сто семьдесят пять! Ни тебе, ни мне! Давай уж, заворачивай, мухи съедят!

Тетя Фира существует отдельно среди других себе подобных — в персональной башне из слоновой кости.

Когда-то ее семья жила в Одессе.

Отойдя от прилавка, она дышит тяжко, свистит, астма.

Ступает, переваливаясь с ноги на ногу, как фарфоровая утка-копилка, у нее спина и ноги, ворчит сама с собой.

— Ви слыхали?.. У нас… на Привозе… идешь с утра к Изе Хаймовичу… А он!

Я вам, говорит, мадам Гольденберг, продам такую рыбу! Ой! Которую можно сесть и скушать. А не такую, что можно лечь и умереть. А?.. Так-то вот, дети!

Щучка молодая, старые тиной пахнут.

Мякоть уйдет на фарш, кожа и косточки для навара.

Чулком снимет она со щуки кожу, прибавит мякоть кефали, для вкусу, нафарширует с луком.

При наступлении Субботы тетя Фира накроет стол на шестерых.

Зажженные свечи отразятся в трюмо.

Вытащит из фотоальбома желтые фотографии, фигурно-обрезанные. А также некоторые довоенные, на картоне.

У каждой тарелки — по бокалу, по куску халы и по фотографии: вот тебе, Эдуард, тебе Циля, тебе Борух, тебе Роза, тебе Муня, тебе Мойше…

Она нальет себе вина — за тех, кого нет, и кто нескоро приедет в гости.

Точнее — никогда.

Поплачет и улыбнется.

Чем старше народ, тем больше в нем печали.