Премьера!!!
Повесть.
«Петля».
«Он думал, что на пароходе сумеет прийти
к какому-то соглашению со своим горем,
ещё не зная, что горю никакие соглашения не помогут.
Излечить его может только смерть,
а всё другое лишь притупляет и обезболивает.
Говорят, будто излечивает его и время.
Но если излечение приносит тебе нечто иное,
чем твоя смерть, тогда горе твоё, скорее всего, не настоящее».
Эрнест Хемингуэй. Из «Острова в океане».
«Я не верующий, хоть и православный до краёв сознания.
Но и не атеист.
Что-то — поднимаю руку с растопыренными пальцами к верху — там есть.
Все мы ЗДЕСЬ — в этом мире — оказались не просто так», а со смыслом.
С каким? Нам не дано знать.
Поэтому и решать, когда нам уходить из этого мира, не нам".
Из «Философия жизни». Ю.Г. Александров.
I.
Андрей сидел в комнате за столом на облезающей хлопьями краски, видавшей много разных задов табуретке. Столом служила такая же табуретка — сестра-близнец той, на которой сидел он, но лишь укрытая бесплатной рекламной газетой из почтового ящика. Он сидел, подавшись всем телом вперёд, то, как роденовский «Мыслитель», уперев свой гладко выбритый массивный подбородок в слегка сжатый кулак жилистой руки, воткнутый локтем в заброшенную одна на другую ногу, то зеркально менял руки и ноги, то ставил обе ноги на пол, упираясь уже двумя руками в подбородок и колени. Такие перемены он производил чуть ли не ежеминутно, иногда замирая в одной из комбинаций рук и ног чуть дольше.
Андрей поставил окончательную точку во всех многоточиях своих многократных попыток, вывести Елену на откровенный, так ни разу и не состоявшийся разговор, который, как он считал, помог бы ему понять её и разобраться в себе самом. Его многолетние размышления о смысле бытия, не давали никаких ответов на извечные вопросы — как быть и что делать с этой какой-то не такой его семейной жизнью. Словно острые концы вязальных спиц взаимного с Еленой недопонимания, ощетинившиеся и наружу, и вовнутрь со всех сторон туго набитого холщового мешка его судьбы, взъерошивая и кровавя всё вокруг, выковыривали из души Андрея, мучали и убивали все его чувства. Елена же всё это называла «изнасилованием мозга» и, не желая и далее ничего понимать, равнодушно, не ощущая внутреннего эмоционального накала Андрея, а своего подобного у неё и не было, могла продолжать читать модный журнал, либо в любом месте Андреева «диалога» просто встать и молча уйти в другую комнату.
Все их скандалы не были громогласными, как можно увидеть в кино или услышать через стенку у некоторых соседей. Скандалы были «спокойными», даже шёпотными. Их неуёмный напор проявлялся лишь в неописуемых мимических эмоциях. Да и то, больше на лице Андрея. «В чём дело?! Я постоянно пытаюсь начать с тобой разговор, но ты от него уходишь», — всегда спокойно, даже вкрадчиво, в очередной раз продолжал переглядки Андрей, уже давно заученными фразами. — Что не так?! Может мне уйти из базы и не ходить в полугодовые рейсы? — других там нет… Хорошо, устроюсь на работу в этот… как его?.. колхоз?.. рыбопромысловую артель (!) — буду дома каждые выходные и даже чаще…"
Андрей не мог, да и не хотел быть «домохозяйкой», с чем уже давно свыклись многие представители мужского пола в соседних «сторонах и весях». И сидеть на шее у своей жены он тоже не мог, да и не хотел: какой пример он тогда будет подавать сыну? чему он тогда сможет его научить? каким своим примером он скажет тому — «делай как я»? Да и неумел Андрей больше ничего в своей жизни, кроме как водить пароходы*** и добывать рыбу. Получив в мореходке сугубо флотскую профессию — штурман-судоводитель — он был привязан к этой стихии, полюбил её всем своим естеством, вырос в своей профессии с четвёртого помощника капитана, став теперь уже сам капитаном — капитаном дальнего плавания.
Последней каплей в их чаше семейной жизни, переполненной, как вдруг оказалось, этими неуёмными тихими скандалами, постепенно выдавившими всё их совместное счастье, родившей демоническую волну-убийцу в их штилевой, как казалось Андрею, семейной жизни и любви, стала единственная фраза Елены, которую однажды она произнесла вслух, да так, что та поставила в сознании Андрея ВСЁ на свои места в его душевных смятениях и перманентных недопониманиях, во всём происходившем между им и ей чуть ли не с самого рождения их сына: «Я хотела… ребёнка…, — немного запинаясь от вдруг взволновавшего её, её же собственного откровения, еле слышно, но разборчиво и недвусмысленно начала она. А уже через секунду или две, а может быть прошла и минута, через эту паузу, которая и ей, и ему показалась жизнью, проскочившей вот сейчас прямо здесь в этот молчаливый промежуток, закончила: — Теперь мне больше ничего от тебя ненужно».
В голове, как будто бы сразу под корнями волос, то речитативом, то нараспев, повторяясь вновь и вновь, как музыкальный зуммер телефона, вертелись строчки из стихотворения его любимого поэта Андрея Вознесенского:
«Вместо флейты подымем флягу
Чтобы смелее жилось.»
И ещё:
«И парус пробит насквозь,
Но сердца забывчивых женщин
Не забудут «Авось»!"
Он пришёл почти уже час назад. Но так до сих пор и не переоделся и даже не снял уличную обувь, и не вымыл руки. Он лишь достал из магазинного пакета и поставил на стол бутылку водки и одно яблоко. Всё яблоко было с какими-то природными вмятинками, бугорками и заломами, сплошь покрытое маленькими чёрными пятнышками. Еще в полуподвальном магазине в соседнем доме он спросил у продавщицы: «Что это за яблоки такие? Как называются?» Продавщица сделала вид, что не услышала вопроса. Андрей повторил. Но, не дожидаясь ответа, так как в магазине было полно покупателей, а Андрею хотелось поскорее уединиться, сразу вышел на улицу. «Дешёвое, да и ладно. Наверное, дички из городского сада», — думал он по дороге домой.
Был сумрачный октябрьский день. Лишь разноцветная листва кичилась своей предсмертной пестротой. Неожиданный порыв колючего, ледяного, прямо таки январского балтийского ветра, прервав размышления Андрея про яблоки, обдал морозцем загорелое обветренное лицо и защемил в кончиках пальцев, когда-то раз и на всегда подмороженных на зимнем промысле в Балтийском море. Порыв за порывом, толкая и толкая со всех сторон, заставил Андрея прибавить шаг. Редкими крупными влажными обрывками, недолетающими до земли, пошёл снег. Типичная Прибалтийская погода. Но Андрей уже заходил в свой подъезд и забыл про непогоду.
Комната, которую Андрей снял через агентство уже три месяца назад, ещё находясь в затянувшемся рейсе, но проживал в ней лишь три последние недели, не представляла из себе ничего выдающегося. Так, ночлежка для одного: узкая, вытянутая, как коридор в коммуналке, низкопотолочная восьмиметровка, приютившаяся в двухкомнатной квартире на последнем 4-ом этаже, такого же облезлого, как табуретки, дома — одного из первых индустриальных панельных проектов того времени. Прижавшись к территории бывшей промзоны, группка из таких же домов стояла микро кварталом, запланированным под снос уже лет эдак как пятьдесят назад. По плану развития здесь должен был появиться новый спальный район ещё в конце 60-х годов прошлого века. Но городские и государственные планы двигались внешними и внутренними обстоятельствами: то борьба за мир и разрядка, то перестройка. А потом и страна «подвинулась» — СССР стал Российской Федерацией, а все его прибалтийские республики — самостоятельными государствами. Ну, а этот район, расположившийся недалеко от военно-морской базы в городе Л. в одной из этих новых стран, стал никому не нужным и, как сказали новые власти, «бесперспективным». Прям как в басне Эзопа про лису и виноград: если не сумел, то значит и не надо.
Экстерьер комнаты полностью соответствовал её интерьеру: железная кровать с натяжными кое-где безвозвратно утерянными пружинами, укрытыми, сбитым в множество холмов, разделённых голыми долинами с грязно-рыжими следами давно высохших ручьёв и озёр, ватным матрасом, застеленным простынёю неопределяемого оттенка серого, как в советских поездах дальнего следования, с такой же подушкой и с наждачным пледом без пододеяльника; плотиной колченогий двухстворчатый шкаф с одной дверкой; две уже знакомые нам табуретки; да прибитые к двери комнаты с внутренней стороны два двойных силуминовых раритетного вида крючка для верхней одежды.
Стены были когда-то оклеены обоями. Это угадывалось по верхним углам комнаты, где набухшие от постоянных протечек и отошедшие от основания края обоев с жёлтыми разводами, как призраки выдавали их присутствие. Но ни их рисунка, ни цвета угадать теперь было невозможно — обои были ровесниками дома.
Оконные рамы были моложе всех — хозяева или предыдущие наниматели их поменяли. Но поставили на замену самые дешёвые, поэтому сквозили они и свистели, меняя силу звука и тональность всякий раз, когда открывалась и закрывалась входная дверь в квартиру. Над окном, будучи почему-то прикрученными к потолку, да ещё и криво, нависали настенные гардины без штор.
Дощатый пол, многократно окрашенный без удаления ранних слоёв краски, коричневой палубой тянулся от входа в комнату к окну во всю её длину, и, по всей видимости, был единственным, к чему не было особых претензий: не скрипит и выполняет свою главную функцию — пешеходную. Ну, а то, что по видимым слоям краски, как по древесным кольцам, можно было посчитать, сколько раз его освежали, так это на фоне остального просто вздор и придирки — чего на него смотреть-то? вон окно — в него и смотри.
И, как вишенка на торте, всё это «убранство» освещала «лампочка Ильича», вкрученная в чёрный патрон на торчащем из потолка алюминиевом проводе, загнутом к потолку, похожим на разогнувшийся хвостик старой умирающей свиньи. Криво висевшая на коротком артритном алюминиевом проводе, по соседству с торчащим из потолка мощным крюком для люстры, лампочка, кругами освещала всю комнату. Лампочка время от времени мерцала, издавая характерное сварочное потрескивание — видимо где-то отходили контакты от дрожания всего дома из-за проезжающих рядом с домом грузовиков. Днем, когда уличного света хватало, и лампочка была выключена, её полувековой труд был на виду. Разнояркие круги от её теплового и прочего волнового воздействия проявлялись на, должно быть когда-то белом, потолке. Они были похожи на мутное, не идентифицируемое изображение, которое можно попытаться разглядеть, на отжившей свой век и неверно хранившейся фотографии.
Кроме этого, на потолке располагались и другие артефакты: на равном расстоянии от потолочного крюка проступали пять расплывчатых бледных жёлто-оранжевых кружка, к центру становящихся черными. Эти кружки были похожи на тени пяти загнивающих апельсинов — по всей видимости, на крюке когда-то висела и блистала пятьюстами свечей пятирожковая люстра.
Андрей сидел на табуретке отрешённо. Он был здесь и не здесь. Он вообще не задумывался где он сейчас и зачем. «Жизнь — спираль… Тупая отрезная пила циркулярки — вот что такое жизнь. Зубья бегают по кругу… Что под нее не попадись, как не крути, она всё одно — всё безжалостно разрежет по одному заданному направлению. И чем она тупее, тем больнее…», — итожил Андрей.
Андрей расстегнул и вытащил из джинсов ремень с пряжкой в виде рамки. Он долго теребил его в руках, пытаясь вспомнить, как делается и как называется тот фокус, который ещё в детстве не раз показывал ему его двоюродный брат Жорка. Тогда Жарка продевал петлю, сложенную из свободного конца ремня в рамку пряжки и, предлагая Андрею просунуть в образовавшуюся кожаную многослойность обе руки, круговым движением затягивал это устройство. Как только Андрей не старался, активно дёргая руками, помогая ногами и зубами, высвободиться, никогда не получалось. «Милицейский приёмчик — самостоятельно освободиться не получится. Даже если кто другой станет помогать, если не знает как, то развязать тоже не поможет», — довольный собой и производимым на Андрюшку впечатлением говорил Жорка.
Это только первая глава из шести + послесловие.
Читайте полностью на Проза точка ру — Юрий Геннадьевич — меня там так зовут;-))