ну, просто любить это оказалось не
тискать, не задаривать и даже не воспевать, как ты обычно делаешь.
оказалось, это служить смиренно
и преодолевать ад, который развернут лагерем утебя внутри, ежедневно, с семи утра. это слушать, а разве ты умеешь слушать — кого-нибудь, кроме этих
больных сирен у себя в голове. это сражаться с
гордыней, со своим титановым перфекционизмом,
заменившим тебе базовое доверие миру и потоку событий, со своей цельнокованой ленью, со своей яростью — потому что когда ты в ярости, все боятся
тебя, и это очень удобно, но дети, когда ты кричишь, в испуге жмутся к тебе же — замечала? — потому что
больше не к кому на всем свете. это делать все то, что ты никогда не любила, высмеивала: потому что
теперь придется жить долго, а не как мы все
надеялись в ранних стихах. потому что теперь они узнают, что смешно, что красиво, а что скверно, по
твоему выражению лица.
потому что врать себе
всегда отлично получалось, но теперь есть два чистейших зеркала, белых листа, следующих за
тобой неотступно, и они вот уже не лгут, в них видно все: и твоя беспомощность, и твоя слабость, и твоя
злопамятность. и то, сколько времени своей
бедной жизни ты тратишь на вот это свое несчастье неизбываемое. любить оказалось прямо пахать, работать, выходить затемно и — без отговорок. ты не
просто не каждый день готова к этому, ты бы и не начинала, если 6 не эти внимательные влюбленные глаза. взаимность-то, она, видишь, труднее, чем
невзаимность — особенно такая, безраздельная. там молишься об одной премиальной улыбке, а здесь —
оказаться достойной хоть десятой доли всего этого шквального доверия и обожания. и того, как тебя прощают по-царски: легко, счастливо, мгновенно.
простила ли ты хоть кого-нибудь так, способна ли? давай, без дураков, любила ли ты хоть кого-нибудь до этого? так, чтоб прямо как душа — оставленное ею
тело, созерцать всю свою малость и нелепость, и
раскаиваться, и каждый день начинать работу,
которая никогда не будет завершена?