Триста дней назад я впервые услышала, как взрываются ракеты. Сомнений не было — война. Я вышла на балкон, закурила и долго смотрела в красно-оранжевое зарево на горизонте. Окна моего семнадцатого этажа выходят туда, на границу с Россией, до которой сорок километров. Всего сорок.

Удивительно, но в первые минуты, часы и, наверное, даже дни, я упёрто переживала какую-то наивную, глупую стадию отрицания.

— Этого не может быть!

Не может быть, не может, нет. Я помню, как закурила вторую сигарету и подумала — нас пугают, запугивают, это бутафория, холостые. Потому что по настоящему этого — н е м о ж е т б ы т ь.

Пять утра. Я побоялась заходить в комнату к дочери. Надеялась, она спит, а когда проснется все уже закончится.

— Она не заметит!

Я вышла на улицу с собакой. Паника, которую я там увидела, меня потрясла. По подъезду бегали люди с чемоданами, женщины кричали, дети плакали. На дорогах были жуткие пробки, в банкоматах очереди, на заправках — смертоубийство. Захотелось просто кричать на них

— Вы с ума сошли, это же не по-настоящему!

Мне стыдно сегодня вспоминать себя ту, трёхсотдневной давности.

Ту, не отличающую еще залпы «Градов» от взрывов «Искандеров».

Мы в то утро совершенно растерянно бродили с Гектором по парку. Громыхало. Пес, как маленький, жался к моим ногам. Огромный грозный доберман.

Первый звонок был от мамы

— Анечка, бегите! Хоть куда-нибудь подальше от границ!

Мама плакала. Мама. Тогда еще моя — ж и в, а я м, а м а.

Я говорила, мамуль, не поддавайся панике, скоро все закончится.

Только, когда дочь заболеет в сыром подвале, когда животные на стрессе похудеют до неузнаваемости, когда над нашей крышей с жутким нарастающим свистом полетят истребители, я, наконец, приму, что всё это — п о н, а с т о я щ е м у.

Пятого марта я напишу такие строки:

Никогда никому, даже заклятому врагу, не пожелаю выбирать между ребенком и родителями.

Это мой персональный ад, чистилище, которое теперь всегда будет со мной. На земле и на небе, в войне и в мире.
В будущий фильм об этой войне обязательно должен войти эпизод из обыкновенной квартиры спального района Харькова, где мать и дочь под грохот взрывов воют, заглушая сирены воздушной тревоги. Одна на коленях, сдавленным криком: «Прости», вторая, сгорбившись, тихим стоном: «Выживи».

И снова я не верила. Не верила, что прощаюсь с родителями навсегда.

Я потом еще во многое не могла поверить. В смысле я не поддавала сомнениям факты, просто моя суть, не знаю, мои ценности не позволяли мне принять эту чудовищную картину мира. Буча, Ирпень, Мариупольский роддом, театр с надписью «Дети», вокзал в Краматорске, торговый центр в Кременчуге, Северная Салтовка по останкам которой я сегодня вожу экскурсии для иностранных журналистов.

И это невероятное море желто-голубых флагов на восемнадцатом кладбище. Аллея Славы. Океан. Бездна.
Я не могу проезжать мимо без слёз, без истерики, без крика.

— Господи, почему?! За что?! Этого просто не может быть, не должно быть.

Триста дней полномасштабной войны. Двести девяносто дней в разлуке с дочерью. Сто двадцать дней со дня смерти мамы. Семьдесят шесть дней со дня смерти папы. Десять дней до нового года.

В двенадцать я загадаю желание. И буду в него верить.

Б у д у в е р и т ь.