Дальне-Восточная Республика, 1922-ой год.
Во Владивостоке оккупационные войска Японии и США.
Николай Иванович Ванюшин сидит у окна, уставленного закусками и коньяками, и молча неотрывно смотрит в угол. Меркулов-младший (Николай Дионисьевич, министр ДВР, родной младший брат Премьера ДВР Спиридона Дионисьевича Меркулова) полулежит на диване и что-то тихо мурлычет…
— Мне порой в пыльных углах продолговатых комнат мерещатся рваные раны на человеческих лицах, — говорит Ванюшин, — Не могу в углы смотреть. Вы что-нибудь видите там?
— Вижу. Пыль.
— Счастливый Вы человек, г-н Меркулов…
— Совершенно справедливо изволите заметить. Без домыслов жить — таков главный секрет счастливого времяпрепровождения на Земле.
— Что Вы считаете домыслами?
— Многое. Обиды, сострадания, рассуждения о том, кто и как оценит действие, жалость, наивные понятия о порядочности — всё это чудовищно нелепо и глупо. И, главное, никому не нужно…
— Вам нужно проповедовать. Свою веру. Она у Вас очень рациональна, — сказал Ванюшин, — и её многие примут, особенно слабые и трусливые люди. На кой чёрт Вам политика сдалась?
— А интересно! Признаюсь доверительно: мы все капельку маленькие дети, мы все обожаем играть в финтифлюшки: прямой провод, охрана во второй машине, ночные полу-секретные совещания с парламентским меньшинством, глубокомысленные тосты на приёмах, двусмысленности в беседах с послами… У меня иногда ладони чешутся от счастья. Мы с братом всего лишь купцы, а торговля в нашей Богом проклятой стороне считается позором. Разве нет? Вот вы — журналисты, старались убедить в этом русского мужика; все вы — истинно литераторы российские, правдолюбцы — которых, однако, победивший пролетариат, озверев, коленом-то под зад и выгнал к чёртовой матери! И вот мы с братом, простые русские купцы, ныне заправляем судьбами целой Империи! Это здорово, чёрт побери! Я иногда ночью проснусь., щиплю себя под одеялом, щиплю и всё думаю — не сон ли у меня затянулся, аж по спине озноб ползёт — вдруг сейчас сон мой кончится…
Меркулов выпил немного конька, понюхал маслину, съел кусочек чёрного хлеба, улыбнулся открытой и доброй улыбкой весёлого, лёгкого, преуспевающего человека.
— Понимаете, дорогой мой писатель Ванюшин, в политике как в любви: когда мужчина добивается замужней женщины, он наивно убеждён, будто отбив её у супруга, он приятно будет ей и лучше, и понятней. Понимаете мою мысль?
— Нет, не понимаю.
— Так я уже и сам перестал понимать. Хотел попонятней разъяснить, а получилось как-то затейливо — так ведь у нас занятность в человецех ценится писателями пуще добропорядочности, верно? Вот Вы — возьмитесь-ка, да и книжечку про меня мараните на досуге — пусть даже подлецом Вы меня изругаете — для меня важно чтоб след остался. Рисованный или печатный — не важно. Вот тогда не страшно жить, ибо дубликат мой останется в случае кончины. А смерти я очень боюсь, оттого-то так часто и снимаюсь в американской кинохронике — чтоб только следочек остался на Земле. Буду плоским, двумерным, а всё равно вроде как двигаюсь. Дубликат мой после меня сохранится…
— Любопытный Вы человечинка, г-н Министр, прёт из Вас самобытная сермяжность. И на кой Вам только сдалась эта самая политика? Грязь ведь это…
— А Вы что, дело своё считаете чистеньким?— вдруг зло и трезво, с издёвочкой спросил Меркулов, — ведь Вы тоже в дерьме по самые уши и кровушки человеческой за Вами весьма обильно тянется…
— Послушайте, — перебил Меркулова Ванюшин, — а что, правду болтают, будто вы с братом заключили сделку с японцами на продажу древесины?
— Правду.
— Выгодно?
— Весьма.
— А деньги почему сюда не переводите, а оставляете в Токио?
— Надо так. Тут всё зыбко, хотя вроде и побеждаем. Но как на трясине стоим. Поэтому брат и мечтает дать такую идею, которую подхватит народ. Он умница, мой Спиридон, а иногда такую блажь завернёт, что спасу нет…
— О чём это Вы?
— Да так… Я опьянел, дружище, давайте лучше спать.
Вошёл Дежурный Офицер, чуть склонился к Меркулову, вкрадчиво сказал:
— Ваше Превосходительство, поезд вступает во фронтовую полосу, позвольте выключить электричество — не ровен час партизаны из пулемёта прострочат…
— Да пусть строчат, жидомасоны чёртовы, мать-иху-так… Хотите выпить, милый?
— Ваше превосходительство, моя фамилия Осипов-Шануа, мой титул — граф. Благодарю Вас, министр, но я для себя считаю крайне унизительным пить коньяк и жрать маслины на подступах к фронту — где русские солдаты замерзают в окопах…
Дежурный Офицер, граф Осипов-Шануа вышел с замороженным изгибом губ, только скулы заледенели…, да синие глаза на тонком лице сощурились в щёлочки.
— О! — вслед ему бросил Меркулов, — понятно Вам? Обидел ведь он меня. А я чего? А я — ничего… Я без всяких домыслов — спать!
И Меркулов, пританцовывая на одной ноге, начал стаскивать с себя чёрные в серую полосочку брюки.
— Да Вы прям как нимфа — в спортивных бойскаутских трусиках, — усмехнувшись, заметил Ванюшин, — но это ведь в Вас от наивности…, это, в общем-то хорошо, что Вы носите такие трусики, словно юный бойскаут.
— Я понимаю к чему Вы клоните, Ванюшин, — натягивая на себя одеяло произнёс Меркулов сонным голосом, — ведь Вы хотите, чтоб мы во всех и во всё подряд стреляли… Да и этот граф тоже хочет. А мы с братом — опасаемся. Потому что ежели что случится, то нас с братом просто-напросто под зад турнут…, а вот ежели стрелять будем — на ближайшем же фонаре вздёрнут. Мы, купцы, мы семь раз мерим, один раз режем и про Бога помним. Спокойной ночи, писатель, укладывайтесь. А завтра с утра садитесь-ка речь мне писать-с…
'....назови мне трёх далёких..!!'
И ответил Старец внуку:
'Солнце — Мёртвому далёко....
Дом далёк коням усталым...
Дня закат — голодным людям....'