Рассказ.
«- Я Кандидат!
— Ур-а-а!»
(В двух частях с прологом и эпилогом.)
Пролог.
Ещё в Советское время, когда я ходил в море, был у меня приятель Витька Ярошук из Минска.
Вот как-то в одном из рейсов за еженочными чаями-кофеями он рассказал мне такую историю.
Часть 1. Из жизни.
Это произошло тогда, когда теперь уже умершие были живее живых, старики были молодыми, молодые — детьми, а детей ещё не было даже в проектах. А Витька ещё учился в одной из обычных советских школ на окраине Минска.
Рабочая окраина Минска. Тогда в СССР в 60−70-х годах уже забываемого века, окраина, как и большинство прирезанных к большим городам районов, которые стали называть «спальными», после их «огорожанивания», оставались «деревнями» с 4−5-9-и этажными одно-двух-четырёх подъездными домами, с лучше-хуже ухоженными палисадниками за низенькими деревянными заборчиками из крохотного штакетника, на которых заботливые жильцы первых этажей высаживали ягодные кусты и цветы, со скамейками на чугунной витиеватой основе у каждого подъезда, с проходными и тупиковыми дворами, изрезанными логически протоптанными трассирующими тропинками, с развешенными для просушки в дальних углах белыми без рисунков простынями и ночными рубашками и черными сатиновыми семейными трусами, парусами надувавшимися на сквозняках, защепленными к проводам-верёвкам деревянными серыми, как старый деревенский сруб, прищепками с пружинкой, как у деревянной же бабушкиной мышеловки, с пацанами, носящимися гагаринской ракетой между всего этого дворового натюрморта за старым не футбольным мячом, где практически все знают друг друга, здороваются при встрече, ходят в гости и знают о соседях больше, чем о себе.
И это понятно — деревни обращали в города. Частные дома, чаще всего присевшие от старости на корточки, опёршиеся на подоконники и резные оконные наличники, словно роденовский «Мыслитель» подбородком на ладонь и колено, сносили-хоронили под чьи-то слёзы, а под чьё-то удовольствие от предвкушения будущей счастливой беззаботы городской жизни. На месте почивших и оплаканных с их садиками и огородиками милых, родных, отчих пятистенок, складывали панельки. А люди оставались те же — селяне, со своим домостроем и привычками, от которых они не в раз, а постепенно избавлялись, но навсегда не до конца.
Но соединение города и деревни на этом не заканчивалось, а скорее только начиналось. Так как в центральных частях города то же сносилось что-нибудь ветхое и мешающее, тоже шло строительство нового жилого и не жилого фондов и расширялись проезжие части, а так же росло благосостояние народа, и его же, народа, согласно статистическим отчётам, ежеквартальное увеличение, то всё это, так сказать, требовало. В том числе, требовало отдельных квартир. Поэтому коммуналкам, до того уже побывавшими отдельными, но не пролетарскими квартирами, вновь возвращали их первоначальный статус.
Перед тесножившими центровыми вставал революционный вопрос: либо начинать новую жизнь в большой отдельной квартире в спальной новостройке сейчас, либо продолжать игры в спорт-лото 5 из 36 и 6 из 49 и ждать счастливый случай. Одни семейные советы принимали нелогичные с точки зрения других семейных советов решения, другие пытались усидеть на двух стульях. Но большинство наших людей не имело склонность к азартным играм на собственную судьбу и судьбу членов своих семей. И они становились мигрантами — бывшими центровыми.
Но спросите любого жителя городской окраины, кого-нибудь из прошлых новостроек, прожившего там уже лет тридцать, а то и дольше, переехавшего туда из центра этого же населённого пункта концентратора магазинов, развлечений и статусности, то он и тогда будет считать себя «центральным», случайно оказавшимся на задворках этой человеческой грибницы, т. е. жителем самой центральной, а следовательно, главной части города. Себя он будет считать «коренным». И если он и не станет говорить об этом к месту и не к месту, то уж точно будет показывать всем соседям всем своим видом и выражением бровей и лба, что он здесь главный и/или, как минимум, все это должны знать, понимать, а потому уважать, не смотря ни на что, даже если этот «центровой», крайний алкаш во всём этом и соседних дворах.
Несмотря на то, что именно здесь, в этих когда-то «Новых Черёмушках», родились его дети и внуки, он всё равно будет считать себя жителем ЦЕНТРА города. И так происходит в любом городе, будь то Москва, Самара или Сызрань. Интересно, что в большинстве случаев при правильном воспитании их потомки также начинают считать себя жителями центра, временно, по недоразумению или по стечению разных несправедливостей, оказавшимися на пограничных город-загород территориях.
И вот сталкивались две мощи, как беспощадный морской шторм и материковая скала, как лёд и пламень, как нож и масло. Хотя, у переселенцев эта встреча скорее походила на столкновение ложки и вилки с лопатой и граблями, интеллигентской утончённости и арифмометра с рукастой жилистостью и смекалкой. И если новогорожане поначалу имели преимущество, т.к. обустройство нового места требовало соответствующего опыта и сил, то в дальнейшем мигранты компенсировали отсутствие таких компетенций, ежедневными уроками своих отпрысков игре на скрипках и фортепьяно, чем выводили первых из себя, доводя и тех и других до словесных баталий.
Но постепенно люди знакомились, смирялись, сживались и, в конце концов, превращались в жителей НАШЕЙ лестничной площадки, НАШЕГО подъезда, НАШЕГО дома, НАШЕГО двора. Рождался новый вид горожанина. Они брали друг у друга и лучшее и худшее: новогорожане перенимали необходимость получения высшего образования, пусть даже и любого, а также инфантилизм к любому ремеслу, а центроудалённые научались вбивать в стену, ну, хотя бы гвоздь, а также пониманию того, что образованность это не панацея от домашних скандалов из-за вечной нехватки денег.
Постепенно дворы превращались в этакие почти загородные семейные клубы, в которых проводились и внутренние спортивные соревнования по шашкам, шахматам и домино, и детские уличные концерты, являвшиеся своего рода взносом в новую культуру коренными горожанами, и совместные застолья с коллективными песнопениями, что несомненно было вкладом бывших селян.
Наивысшим же проявлением такого симбиоза, стали… скамейки. Да, товарищи, скамейки у подъездов и в глубине дворов.
Скамейки у подъездов на витиеватых чугунных каркасах обычно оккупировали жильцы-пенсионерки. Это было место их дислокации: одновременно сборного, наблюдательного и переговорного пунктов, стрельбища и фронта, как совмещенные кухня, гостиная, коридор с уличным радио и проходной на секретный завод.
Мужицкие же скамейки, это такая доска-сиделка, отполированная задами и штанами до состояния уникальных образцов мебели из Музея Академии барона Штиглица в Питере, лежащая на двух оцилиндрованных брёвнышках, вкопанных в землю да так, что сидя на ней, взрослый будет доставать сандалиями до земли на полувыпрямленных коленях, как с сидения подросткового велосипеда, ну, а любой пацан просто таки мог бы болтать ногами. Стояли эти скамейки в глубине двора, как форт, как остров и были штабом для всех мужиков двора. Там не было места для женского пола или случайных. Это был анклав — государство для своих. А визой для чужих была поллитровка.
Во дворах люди проводили чуть ли не большую часть своего свободного времени вне зависимости от времени года. Исключая, конечно, время на сон и личную санитарию. За чистотой двора смотрели дворники, а как иначе: зимой снег с дорожек и тропинок счистить, осенью листья опавшие с них смести, летом пыль, да и случайный мусор убрать, который в остальные сезоны не виден. Ну, а весной на тех же дорожках расколотить и убрать спрессованные за зиму ногами прохожих побледневшие обломки снежных плит и плиток, чтобы не было заторов из мини торосов, для свободного прохождения вешних вод и самодельных ребячьих корабликов — специально сделанных или из чего попало найденного, хоть из обломков старых веток и даже из обгорелых спичек. Иначе не пройти и не проехать.
А еще ежедневно по утрам и вечерам строго в одни и те же часы, не взирая на погоду и время года, приезжала мусорная машина, таких теперь уже нет. И жильцы из всех подъездов всех домов в это время со своими мусорными десятилитровыми эмалированными вёдрами без крышек вереницами, словно муравьи быстро и целенаправленно спешили к мусорной площадке. Подъезжавшая мусорка начинала сигналить ещё на ходу. Остановившись в отведённом месте, мусорка переставала гудеть, а соседи, не прекращая разговаривать друг с другом, вываливали из своих вёдер продукты своей же бытовой жизнедеятельности: очистки, обертки и т. п. в жерло мусоросборника, похожее на выдвинутую вперёд нижнюю челюсть какого-нибудь ужастика, готового сожрать чего угодно, но получающего только то, что жителям не надобно. Минут через 10−15 мусорка уезжала. И мусорную площадку нужно было прибрать-подмести. Так что без дворников никуда.
Но один раз в год происходило грандиозное событие: в апреле, ближе ко дню рождения вождя всех угнетённых и не очень, ВСЕ местные, практически без напоминаний, уговоров и «насилия», отложив домашнее неотложное, выходили на улицу на субботник. Субботник — это коллективный бесплатный труд в личный выходной день. На субботнике убирали дворовую территорию, на которой сами же жильцы гуляли и мусорили весь год, а дворники пропустили, красили приподъездные скамейки и маленькие заборчики палисадников, большие заборы вокруг дворов, если таковые были, убирали остатки прошлогодней травы и листвы. Короче говоря, приводили в порядок всё, что требовалось и что замечали.
Как правило, каждую квартиру представлял один член семьи. Но самые крепкие Советские ячейки выходили в полном составе: родители с детьми, с редко выходящими во двор совсем-совсем старыми старичками-родителями и с домашними животными. И если случалось так, что у кого-нибудь гостили родственники, то и они выходили на общественно-полезный праздник бескорыстного труда. Свойский инвентарь: лопаты, грабли, тяпки, мётлы, совки, ненужные весь год, не применяемые в квартирном быту, раз в год узнавал своё истинное предназначение.
И, что интересно, никакой злости ни на лицах, ни в душе за неоплачиваемую работу ни у кого не было. Радость была, возможно, не у всех, и не столь явная. Но злости точно не было.
И, конечно же, куда мы без начальства. Любое мероприятие, даже если никто на него не пришёл, не имеет права быть даже замысленно прежде, чем будет определёно ответственное за всё мероприятие лицо. Суботниками всегда руководил штаб, состоящий из старших по домам и подъездам. Особых знаков различий от остальных жильцов у них не было: у всех резиновые сапоги, а из одежды, что угодно старое и ненужное, подходящее для того, что бы в случае чего не пожалеть о том, что она после всего подойдёт лишь на роль половой тряпки. Так что и фрак в качестве робы сгодился бы. Отличить штабистов от остального войска было возможно лишь по активной жестикуляции, мимике и постоянным передвижением по вверенной территории. Но вот что удивительно, к концу работы они становились неотличимыми от всех других соседей — такие же уставшие и абсолютно подготовленные и внешне, и внутренне к принятию водных процедур и застолью.
Так вот. В Витькином доме на 1-ом этаже жил никчёмный моложавый неопределённого возраста очкарик. С мужиками на улице по выходным в домино-шахматы не играл, вместе с ними не выпивал, на субботники не выходил. Рано утром шёл на работу. Вечером домой. Шмык-шмык — и его не видно. Где он работал, чем занимался, никто не знал. Ходили разные слухи: толи он какой-то тайный сотрудник известных органов, толи секретный учёный. А может ещё один гений-отшельник, как Григорий Перельман. А может просто — городской сумасшедший. Но все жители двора между собой на всякий случай звали его «Профессор». И хотя роптали у него за спиной в его же адрес всякое, но тихонечко и без особой злобы.
В Советское время доктор наук, кандидат, доцент, декан, ректор, профессор, академик — вызывали чувство необъяснимого благоговения и почитания. Такие же чувства вызывали спортсмены: чемпионы, призёры, мастера спорта — но в этом разбирались все. А вот с наукой было сложнее. Большинство простых людей не знали и не понимали разницу между всеми этими титулами. Но то, что это «титулы», никак не меньше, не постижимые для понимания и не достижимые для себя самих — понимали все. Если у кого-то был такой сосед, то он смело мог считать и считал, что и сам отчасти где-то хоть чуть, хоть чуть-чуть такой же исключительный и достойный зависти тех, у кого такого соседа не было. В то время, если рассказать своим друзьям, что твой сосед мастер спорта или кандидат наук, то вы в глазах ваших знакомых тут же приравнивались минимум к перворазряднику или к кандидату в кандидаты. Даже проживавшие в одном дворе более почтительно относились к тем соседям, у которых сосед сверху, снизу или через стенку соседнего подъезда, был тем самым мастером или кандидатом.
Профессор, никогда не выходил на субботники, чем выбивался из общего строя. Его неучастие в коллективном празднике труда всегда возмущало соседей. Но так, только на «пять минут», так сказать, тема для посудачить. Через пару недель после субботника все соседи забывали об этом. Подспудно они понимали, что в его невыходах что-то есть, что-то такое, что даёт ему право быть не «с», а где-то «над» остальными соседями. Ведь не просто так его прозвали «Профессором». А вот то, что он не участвует в коллективных праздниках, не ходит к другом и, главное, не приглашает к себе в гости, обижало и настораживало.
Часть 2. Нежданно-негаданно.
Но однажды в один из позднелетних душных нескончаемых быстропроходящих вечеров, когда солнце упиралось и цеплялось последними лучами за всё вокруг, прежде чем погрузиться за крышу противного дома, распахивается «на 180 обе створки» окно на первом этаже квартиры того самого Профессора. Из темноты оконного проёма вываливается невменяемо-пьяное полу-тело и во всю глотку, бессистемно растягивая то гласные, то согласные, забычАло: «Я-а-к-кан-ндид-да-ат-т…»
Сидящие на своих скамейках в своём штабе мужики, принимавшие вечернее предснотворное, ничуть не удивились столь беспардонному вмешательству в благополучно завершавшийся день, словно нечто подобное они предполагали, готовились и, наконец, дождались. Не сговариваясь, хором, как после многочасовой спевки, с оживлённой зевотой поддержали «кандидата»: «У-ура-а-а!» После затухания дворового эха, полу-тело исчезло в пещерный мрак того же оконного проёма.
Буквально через минуту полу-тело появилось вновь: «Я-к-кан-нд-да-ат!», — теряя гласные, оно открыло второе отделение. Мужики, коллективно дирижируя, взревели свой припев: «У-ура-а-а!»
Этот концерт с выходом продолжался долго, состоял из бессчётного количества отделений и коротких антрактов. При этом каждое последующее отделение отличалось от предыдущего, потерей букв и громкости солирующего, хотя с лихвой компенсировалось продолжительность самого акта и сокращением антракта. Завершилось выступление за полночь: то ли из-за не солиста, по спонтанно сложившемуся сценарию, то ли из-за распада хора, уставшего бесконечно повторять один и тот же припев.
Наутро выяснилось, что этот «никчемный шмык-шмык очкарик» по прозвищу «Профессор» защитил диссертацию кандидата наук на какую-то физико-философскую тему, название которой нельзя произносить в приличном обществе, так как можно ошибиться, что-нибудь перепутать, оконфузится самому и оскорбить слух других.
Весь двор был в восторге. Все жильцы поздравляли друг друга, словно это их общий близкой родственник или по крайности сосед получил этот «титул». Главное, теперь у них есть СВОЙ кандидат наук! Значит всё правильно, значит не зря все эти годы все всё терпели и «не очень обижались» — ведь это они все вместе вырастили такого своего человека.
Сразу же все узнали, что на самом деле имя «Профессора»… Впрочем, это неважно — все его так и продолжили звать — «Профессор».
И были столы во дворе и песни, и поздравления, и дружное «ура», и даже детский концерт — а как же иначе, ведь ни каждый день такое событие происходит. Правда, Профессора на этих празднованиях не было. Но никто об этом не думал — Профессор был в их сердцах. И все всё понимали без слов.
Так что, как говориться — знай наших!
А вот защитил ли тот кандидат докторскую диссертацию, когда, как она называлась, и каким выступлением Профессор это отметил, история умолчала.
Пролог.
Мораль. Главное! Главное — никогда со злом не думайте и уж тем более не говорите о том и о ком, о чём и о ком сами же ничего в точности и не знаете.