Те, кто служили в Афганистане, должны помнить этот анекдот:
«Лейтенант только-только прилетел в отпуск „из-за речки“. Первым делом отправился в роскошный ташкентский ресторан.
— Что изволите? — подскакивает услужливый официант.
— Двести грамм чистого спирта?
Официант в ужасе: „У нас есть все. Но спирта нет“.
— Плачу, — коротко говорит офицер и достает пачку чеков. У официанта от алчности текут слюни.
Через некоторое время взмыленный узбек материализуется со спиртом.
— А теперь сигареты „Памир“.
Официант в жизни не слышал о наидешевейшем куреве, которое выдавали солдатам в Афгане. Он в шоке.
— Плачу, — так же коротко говорит лейтенант.
Через некоторое время халдей, поставивший на уши весь Ташкент, приносит заветную пачку, привычно называемую всеми в Афгане „Нищий в горах“.
— Ну, а теперь, бача, — говорит офицер, — бери вон тот коврик, о который все посетители ноги вытирают, и тряси надо мной. Плачу!
Офонаревший от происходящего узбек начинает размахивать ковриком над лейтехой. Пыль клубами садилась на столик.
А лейтенант, махнув спирта и закурив вонючую сигарету, блаженно закрыл глаза и, вдыхая пыль, радостно повторял: „Афган! Афган! Афган!“»
Мой друг был из этого разряда. Минуло много лет и зим, как он покинул Афганистан, но создавалось впечатление, что жизнью своей он навсегда остался именно в этой восточной стране.
Порой возникало чувство, что товарищ прилетел в отпуск, который со дня на день закончится, и приятель, закупив водки, пива, сала и сигарет, вновь рванет «за речку», на войну. А постоянные разговоры о ней, о «друзьях-товарищах» и «боях-пожарищах», лишь потому, что, во-первых, не отошел еще от горячки службы там, и, во-вторых, сознательно подогревает себя рассказами, зная, что лучше возвращаться не расслабленным, а напряженным, цепким, злым, жилистым — целее будешь. Расслабленные после отпусков, как правило, тут же попадали в передряги, из которых не всем удавалось выкарабкаться. Порой получалось так, что отпускники практически сразу отправлялись на Родину, но теперь уже ногами вперед. Что и говорить — опасное это было время: до желанного Союза и сразу после него.
Наверное, именно из-за этого затянувшегося «отпуска» и войны, которая его никак не отпускала, мой товарищ так и не обзавелся ни семьей, ни детьми. Конечно, их присутствие не отвращают окончательно ветеранов от синдрома, но то, что делают его глуше — несомненно. Особенно на первых порах. Потом — как с женой повезет… и с детьми…
Вообще-то, спасением от воспоминаний могут быть работа, новые увлечения или же встречи с испытанными друзьями, но при условии, что не станут они ворошить прошлое. Так что, достаточно часто мы могли проводить время вместе. Но вперед, благодаря другу, не смотрели. Только оглядывались. Постоянно.
А что может быть лучше спирта во время таких бесед? И он пил спирт. А спирт отменно идет исключительно под восточный настоящий плов. И друг старательно готовил именно такой плов, покупая все приправы непременно у таджиков на рынке. Нет, конечно же, когда не было спирта, он, как и я, пил все, что наливалось в стаканы. Но предпочитал все-таки спирт. По афганской привычке.
Разговоры были одни и те же — все тот же АФГАН. Исключительно Афган. Я знал все боевые операции, в которых он участвовал. Я многократно прошел с ним через ту войну и на определенном этапе начал видеть ее исключительно его глазами. Наше совместное застолье всегда превращалось в его монолог-исповедь — бурную, страстную, горячечную, практически безостановочную. Он вспоминал и говорил, говорил и вспоминал. Зачастую его рассказы повторялись, причем до мелочей. Но товарища это не смущало. Об одном и том же он готов был говорить часами. Благо тема подходящая и очень знакомая — война в Афганистане.
Жалел ли мой друг, что убивал? Безусловно, жалел. Понимал ли, что советские войска вперлись в эту восточную страну совершенно неоправданно? Конечно, понимал. Но это для него ни тогда, ни потом не имело ровным счетом никакого значения. Главным для приятеля все-таки было то, что именно ОН там присутствовал, воевал, что два с лишним года именно ЕГО жизни, его юности, пришлись именно на ту войну.
Порой мне казалось, что он был рад такому повороту судьбы и другого ее развития, оборачиваясь, не желал. Иногда мне чудилось, что он очень жалел об окончании афганской эпопеи и том, что не смог попасть туда по второму разу. «Командироваться» уже было некуда. Война закончилась. И это при всем том, что друг мой войну, как таковую, ненавидел, прекрасно понимая все ее превратности, несуразности и подлости.
В принципе, каждый из нас участие в том великом походе на Восток перенес по-своему. Кто-то перебесился, перепьянствовал, да и забыл со временем. Другие сознательно вычеркнули этот период из своей жизни. Третьи, напротив, намеренно его выпячивали, заседая в различных президиумах и тут же приноравливаясь к всевозможным фондам и движениям, надеясь, что прошлое можно обратить в неплохой капитал. Звонкую, так сказать, монету. Четвертые пытались понять, какие изменения в первую очередь с ними произошли после той войны. Были еще и те, кто напрочь застряли в том времени.
Кто бы, что ни говорил, но у войны есть свое страшное колдовское очарование. Очарование смертью и постоянной игрой в рулетку: выживешь — погибнешь. Последующие, не военные, эмоции не шли ни в какое сравнение с пережитым. Быть может потому, что было пережитое первым настоящим опытом соприкосновения с реальной, а не плакатной, жизнью, о которой никто и нигде никогда не рассказывал — ни в школе, ни в обществе.
«Для меня именно тогда и была жизнь, — сказал мне как-то мой товарищ, — Хотя, если разобраться, то ничего хорошего в ней то и не было». Но жить без того времени, тех испытаний, он не хотел, тщательно сберегая редкие вещи, вывезенные с той войны — пестрые линялые афганские шерстяные носки, застиранный армейский свитер, заштопанную широкими стежками тельняшку, трофейный нож и такие же четки. Мне кажется, что потерю наград он пережил бы гораздо легче, нежели расставание с этими потрепанными реликвиями.
Отдавал ли мой друг отчет, во что впоследствии выродилось так называемое «официальное движение воинов-интернационалистов». Отдавал. Именно поэтому никогда не ходил на все эти сходняки бывших политработников и примкнувших к ним отставных пропагандистов-агитаторов. Награды тоже не надевал. Даже по большим праздникам. Никто, кроме его близких друзей и сослуживцев, не знал, что он был на той войне. «Это мое, — говорил он, — Оно во мне. А что толку с орденов на груди? Кому это надо?»
Шло время. А оно, как известно, стирает многое. Сначала забывались номера воинских частей, затем — соединений, потом — названия провинций и кишлачков. И, наконец, наступило то время, когда стали размываться в памяти лица сослуживцев, а фамилии их стало вылавливать из глубин все той же памяти все сложнее.
Он ничто и никого не забыл. Вирус войны полностью завладел им и так же, как десять, пятнадцать лет назад он готов был говорить о боевых действиях, оперируя не только номерами войсковых частей, но и фамилиями командиров. Он помнил всё до мельчайшей подробности: названия населенных пунктов, воинские звания начальников, приданные силы и средства, их командиров, бортовые номера боевых машин, калибры орудий и дальность стрельбы, направления главных и последующих ударов, боевые потери. Он слишком натренировал свою память исключительно на Афган.
Спорить с ним было бесполезно. В споре он загорался и не мог остановиться еще очень долго. Да и спор был нужен ему собственно только для того, чтобы лучше сформулировать некоторые мысли относительно той войны. Хотя, мне казалось, что эти мысли в течение многих лет он уже и так обкатал в своей душе до философских глубин.
Зачем ему это надо было, я так и не понял. В то время не спрашивал. А теперь уже просто спросить не могу.
Вернувшись из Афгана, мой друг стал больше читать именно об этой стране. Мне кажется, товарищ прочел все, что можно было найти в библиотеках. По крайней мере, я знал точно — возникни вопрос — приятель на него непременно ответит. И он отвечал, уползая порой в такие дебри истории, что я с трудом выдирался из них обратно. Мне кажется, что приятель даже гордился своей службой в столь исторических и богатых на войны местах. Еще бы — одно имя Александра Македонского чего стоило. А Чингисхана?
Это совсем не означало, что мой друг не интересовался жизнью вокруг или же не замечал, что происходит рядом. Интересовался. Замечал. Как кадровый военный в третьем поколении, как офицер, который мыслил себя только в армии, он беспрекословно отправлялся на все локальные войны. А, возвращаясь, плевался и коротко говорил: «Не война, а сплошная коммерция. Не умеют воевать. Да-а-а, это не Афган!» Будто там не было ни коммерции, ни неумения воевать. И все беседы вновь сводились не к прошедшей командировке, а к давно ушедшему Афганистану — колоннам, засадам, операциям, госпиталям, потерям.
С определенного момента наши встречи стали походить друг на друга, как новобранцы в строю. Я заранее знал, о чем он мне будет говорить. Конечно же, об Афгане.
Та война, взяв его крепко-накрепко в свои тиски, поразив его своим ядовитым вирусом, никуда и никогда не отпускала. Афган был его войной. Все последующие — обычными командировками, на которых он честно предупреждал командование, что современные нынешние награды — все эти орлы с мечами или мечи с крестами — ему на хрен не нужны. И пусть орденом, причитающимся ему по праву, наградят какого-нибудь бойца или офицера.
А потом его убили. Убили, как всегда, неожиданно. Убили такие же невернувшиеся с войны. Убили на войне, на которую, как он мне клятвенно обещал, мой друг едет в последний раз. Это действительно была его последняя война. Убили, как это частенько бывает, свои. И хоть он погиб за тысячи километров от Афганистана, практически в центре Европы, я уверен, что его погубила именно та — первая война. Так что прошлое все-таки забрало его к себе. Долго-долго не отпускало, а потом уволокло за собой! Навсегда утянуло!
За последние чуть более тридцати лет в моей жизни было много войн и много потерь. Но эта — самая невосполнимая. И, честно сказать, до сих пор не верю, что он погиб. На его могилу не хожу. Порой мне кажется, что вот-вот зазвонит телефон, и мой друг как всегда бодро заорет: «Привет, старик, что-то мы давно в баню не ходили. А у меня и рыба есть! Моя рыба, твое пиво!» И оба мы наверняка знаем, что все это закончится, разумеется, спиртом или же водкой.
Иногда я просыпаюсь и думаю в темноте: «Что же ты наделал, брат. Ну что же ты сотворил?! Дался тебе этот Афган!?»
И такая боль охватывает…
Но не я ли ему много раз говорил, что если он не вернется с той войны, не оставит, наконец, ее, то погибнет, непременно погибнет?! Я это чувствовал!
А он знал!
Однажды мы говорили с ним около суток. Выпивали и говорили. И тогда он мне совершенно точно сказал, где и когда его убьют. Он был готов к этому и не сопротивлялся. Мне тогда показалось, что он, напротив, даже ждал этого.
Я, как мог, отговаривал, до конца не веря в подобный исход.
Он все-таки предпочел остаться навсегда в Афгане. Он не захотел оттуда возвращаться. И не вернулся!
Его действительно убили. Убили именно там, где он и предсказывал. Может, это покажется невероятным, но это и в самом деле было так — он предсказал свою судьбу до мельчайших подробностей.
Что осталось после него? Китель с орденами, черно-белые фотографии, пестрые афганские шерстяные носки, армейский свитер, тельняшка, трофейный нож, четки, да память его товарищей, которая умрет вместе с нами.