Я родился и вырос в Тель-Авиве, в доме на перекрестке улиц Шабази и Явниэль. Ну, это сейчас они стали настоящими улицами, а в годы моего детства представляли собой ряды домиков под четырехскатными черепичными крышами, окруженных палисадниками. Кроме прохожих, по улицам бродили лишь разносчики, во весь голос нахваливая свои товары, да ослы, груженные поклажей, степенно шествовали в сторону рынка Кармель. Скрежетание автомобилей и фырканье автобусов пришли сюда много позже.
В открытые окна залетал шум моря, вместо металлического звона будильников мы просыпались под крики петухов. Белое солнце безжалостно било в белые стены, пунцовые и фиолетовые мальвы жарко пылали в палисадниках прямо под окнами. Вместе с солнцем заглядывал в комнату новый день, наполненный бесконечными заботами и маленькими трагедиями детства. Одной из них, возвращающейся каждую субботу с неизбежностью маятника, было посещение сапожника Менделя.
Мои родители поддерживали правую партию Херут, которую возглавлял Бегин, соседи через дом были ярыми сторонниками Рабочей партии и Бен-Гуриона. Между нами жил пожилой сапожник Мендель, ортодоксальный еврей с длинной седой бородой. Он целыми днями сидел в мастерской, занимавшей большую комнату его домика, и стучал молотком, вгоняя гвоздики в подметки. Политика его не интересовала, и за это соседи относились к нему с некоторым пренебрежением. В те годы, как, впрочем, и сегодня, израильское общество было насквозь политизированным.
— Евреи получили новую игрушку, — отвечал Мендель, когда его спрашивали, почему он не голосует на выборах в Кнессет.- Две тысячи лет мечтали об этой забаве, и теперь предаются ей с неуемной страстью.
Каждую субботу, после того, как Мендель возвращался из синагоги, я отправлялся к нему в гости. Зачем, почему, для чего — не спрашивайте. Так хотел мой отец. Особенно мучительным это было в летние субботы, когда ватага мальчишек с нашей улицы убегала на пляж. А я, я надевал чистую, выглаженную мамой рубашку, отутюженные брюки, носки, панамку — Менделю нравилось, когда я приходил в головном уборе и в сандалиях не на босую ногу — и шел на муки.
Сапожник со своей женой тетей Ханой в это время всегда трапезничали. Детей у них не было, поэтому за столом они сидели в полном одиночестве. От старомодного платья тети Ханы пахло засушливой гадостью, от которой у меня першило в горле и страшно хотелось чихать. Она была доброй теткой, но какой-то сморщенной и пожухлой, точно цветок, забытый между страницами книги.
Ели они всегда одно и то же: сладкую фаршированную рыбу, запеканку из лапши, именуемую «кигл», наваристый бульон и варево из фасоли, картошки и куриных горлышек — «чулнт». Меня от их нафталинной кулинарии воротило, всему этому безобразию я предпочитал хлеб с повидлом и кружку холодного молока. Но приходилось терпеть, ведь отец каждый раз предупреждал меня быть вежливым. Вежливым в его понятии было отвечать: «Спасибо», — на все предложения тети Ханы.
Пока я запихивал в себя жирную лапшу и сладкую рыбу, Мендель напевал песенки. Петь он не умел, так что его хриплое бормотание только увеличивало мои муки. А потом… Самое противное начиналось потом. Убедившись, что я съел все до последней крошки, он пускался рассказывать старые сказки из Писания. Мендель называл меня «внучек» и заводил свою шарманку минимум на полчаса. В общем, на пляж я попадал только после полудня, когда мои приятели успевали набегаться и накупаться до изнеможения.
Одна из августовских суббот выдалась особенно жаркой. Улицы будто вымерли, все живое спряталось в тени. Даже тишина, казалось, была напоена зноем, и в ней с особенной резкостью разносился треск кузнечиков. При одной мысли о горячем «кигле» и «чулнте» меня прошибал пот, но Менделе словно не чувствовал жары и субботний ритуал был выполнен от первого до последнего пункта без малейшего отступления.
Вернувшись домой и с ожесточением отлепляя промокшую от пота рубашку, я спросил отца:
— Ну почему, почему нужно убивать время потешая этих стариков?
— У них больше никого нет, — очень серьезно ответил отец. — И они ждут твоего визита всю неделю.
— Но почему именно я? Почему из всех мальчишек нашей улицы должен страдать только я один?
Отец нахмурился, пересел на другой стул и уткнулся в книгу, давая понять, что разговор закончен. Несмотря на резвость и невоздержанный язык, я рос послушным ребенком и продолжал субботние визиты еще несколько лет, до самой смерти сапожника. И лишь тогда отец объяснил мне, в чем было дело.
— Зимой сорок первого года вермахт столкнулся с русским морозом. Особенно страдали летчики люфтваффе, их ноги к концу полета полностью теряли чувствительность. И тогда в нашем Лодзинском гетто фашисты срочно организовали фабрику по пошиву унт, сапог на меху. Условия положили роскошные: в гетто царил голод, а работавший на фабрике человек мог без труда прокормить целую семью.
Принимали только профессиональных сапожников, за обман расстреливали на месте. Трех бедолаг, решивших попытать счастья, поставили к стенке прямо у ворот фабрики, вместе с бригадирами, принявшими их на работу.
Мы с твоей мамой поженились перед началом войны. В гетто она быстро начала болеть, то ли от голода, то ли из-за нервного потрясения. И ее, и мои родители погибли прямо у нас на глазах. К весне сорок первого года ее состояние сильно ухудшилось, стало критическим. Юденрат наладил в гетто некое подобие больницы, практически без лекарств, но с очень хорошими врачами. Они мне прямо сказали: если ваша жена не начнет нормально питаться, через несколько месяцев ее не станет.
Смерть от голода была у нас обычным явлением, каждый день телега похоронной команды увозила на кладбище десятки тел. Откуда я мог добыть для жены нормальное питание? Только устроившись шить унты! Я решил, зачем мне жизнь, если твоя мама умрет? И одним утром отправился на фабрику.
Пускали туда лишь по пропускам, аусвайсам, но я высмотрел место, где забор был ниже обычного, и вечером, до начала комендантского часа, притащил несколько больших камней. Поставить их один на другой и перемахнуть через забор заняло несколько минут. Спрыгнув, я быстрыми шагами направился к ближайшей двери в здании фабрики. Уже войдя, я услышал заливистый свисток — меня заметили.
Рассчитывать можно было лишь на то, что часовые издалека не разглядели мое лицо, а по одежде опознать не сумеют. На всякий случай я сбросил пальто, скрутил и засунул его под какой-то ящик и вошел в цех. Это было большое помещение, уставленное столами со швейными машинами и верстками, на которых резали по шаблонам кожу. Возле каждой группы верстаков и одной швейной машины работала бригада. Бригад было десять или пятнадцать, и я поспешил к первой из них.
— Ты кто? — спросил меня мужчина с белой повязкой.
— Хочу на работу устроиться, — сказал я.
— На работу? А как ты сюда попал?
— Какая разница. Возьмите меня, я буду очень стараться.
— Ты сапожник?
— Нет, — честно признался я.
Мужчина скривился.
— Убирайся немедленно. Ты что, смерти моей ищешь?
Я перешел к следующей бригаде, но ответ был точно таким же. Рисковать жизнью из-за незнакомого человека никто не хотел. Подойдя к последней группе столов, я уже знал, какой ответ получу. Бригадир с белой повязкой на рукаве окинул меня оценивающим взглядом.
— У меня жена умирает от голода, — взмолился я. — Ей всего двадцать лет. Вы моя последняя надежда, я сделаю все, что велите!
— А ты сапожник?
Я тяжело вздохнул и отрицательно покачал головой. Врать не имело смысла, первая же проверка выдала бы меня с головой.
— Видишь эту посудину, — сказал бригадир, указывая на ведро, почти доверху заполненное черной краской. — Запусти в нее руки и мешай не останавливаясь. Краска плохого качества, она сворачивается. Перемешивай и растирай комочки.
Он отошел к верстакам, а я засучил правый рукав, опустил руку в ведро и принялся перемешивать. В краске действительно было много комочков, я прижимал ко дну и давил, что было сил.
Спустя несколько минут бригадир вернулся.
— Нет, так дело не пойдет! — воскликнул он. — Тебе же четко было сказано — двумя руками.
Я немедленно закатал второй рукав, перепачкав его краской, и снова взялся перемешивать. Прошло еще минут десять, бригадир снова подошел ко мне и бросил кусок ветоши.
— Вытри руки.
Я вытер, но краска успела впитаться и теперь все сгибы, и все морщины стали черными.
— Эй, ты! — рявкнул кто-то за спиной. Я обернулся и чуть не обмер, перед нами стоял заместитель коменданта гетто, офицер СС, известный своей жестокостью. Он расхаживал со стеком и безо всякой причины и повода немилосердно хлестал встречавшихся ему евреев.
— Вот этого парнишку мы и разыскиваем, — стек взлетел вверх, и огненная боль пронзила мое плечо. — Не пытайся его выгораживать, я сам видел, как он перемахнул через забор.
— Этот парнишка один из лучших сапожников гетто, — ответил бригадир, — и принесет фабрике большую пользу. Я еле уговорил его присоединиться к моей бригаде. Работы у него хватает, все гетто тащит ему обувь для починки. Взгляните на его руки.
Немец сделал указующий жест, и я протянул ему свои черные ладони.
— Гм, — произнес он, — похоже, ты говоришь правду. Ладно, путь остается, но за нарушение порядка первую неделю будет работать без пайка.
Стек ожег мое второе плечо, и эсэсовец двинулся дальше, раздавая удары направо и налево. Так я оказался на фабрике, так выжила твоя мать и я вместе с ней. И ты знаешь, сын, кто был этот бригадир?
— Откуда мне знать, папа?
— Наш покойный сосед, Мендель. Он спас твоих родителей от неминуемой смерти. Ты появился на свет благодаря ему, понимаешь?
Я молчал. Теперь все встало на свои места. И почему Мендель называл меня внуком, и почему отец так относился к моим субботним визитам.
— Но папа! — вскричал я, — отчего же ты не рассказал мне об этом с самого начала?!
— Чем мы могли отплатить Менделю за наше спасение? Тем, что ему больше всего не хватало. Понимаешь?
Я молча кинул, заливаясь краской стыда.
— Я совсем не религиозный человек, — продолжил отец, — но меня учили, что мир управляется правилом: мера за меру. Мендель спас меня и твою маму совершенно бескорыстно, если бы я открыл тебе, в чем дело, ты бы чувствовал себя обязанным, и о бескорыстии уже не могло быть и речи.
И вот еще что, сын. Сейчас тебе стыдно, однако тогда ты бы привык и продолжал тяготиться этими визитами, но зная правду. Повзрослев, ты бы сожалел об этом куда горче и не в пример дольше, чем сожалеешь сейчас.