Исторический XX век кончился в 1991 г. — спорить, думаю, можно лишь о конкретных датах — 23 августа в 17 час. 09 мин. (фактический запрет КПСС) или 25 декабря в 10 час. 45 мин. (фактическое прекращение существования СССР). Век окончился по русскому времени. Да и начался по нему. Это не этноцентризм, а фиксация реальности исторического века, который — так вышло — своим рождением и смертью оказался тесно связан с Россией, с СССР, с советским коммунизмом.

В 1961 г., когда в космос полетел Гагарин, мне было десять лет. Я с восторгом читал эйфорические прогнозы: 1971 г. — полет на Марс, 1981 г. — полет на Венеру, 1991 г. — обитаемые орбитальные станции, 2001 г. — начало XXI в. — строительство первых городов на Луне. Дух захватывало и — верилось. По многим причинам. В том числе и потому, что XXI век и 2001 г. были так далеко, что за это долгое-предолгое время, казалось, можно успеть освоить космос, по крайней мере, ближний, так называемый Пояс Жизни между Марсом и Венерой.

Парадокс, но ныне, при более высоком уровне развития техники, в том числе аэрокосмической, едва ли кто решится прогнозировать сколько-нибудь значительное освоение Пояса Жизни, по крайней мере, так же щедро, как в 1961 г. «Конец прогресса», — так назвал свою книгу о конце XX в. Жан Гимпель; впрочем, в переводе с французского это звучит и как «Конец будущего». Мрачно? Возможно. Однако сомнений не вызывает следующее. XX век был Веком Величайших Надежд, Веком Великой Мечты (в советском и американском вариантах). Между 1945 и 1975 гг. (французы называют этот период «славным тридцатилетием») казалось, что надежды вот-вот сбудутся (почти сбылись!), а Мечта вот-вот реализуется.
Мировой оркестр звучал оптимистично, и хотя время от времени в этом бравурном звучании порой нет-нет да и проскакивали тревожно-щемящие звуки виолончели («все хорошо, да что-то нехорошо»), до начала 1970-х годов верилось и мечталось (правда, с средины 1960-х — все более устало, скорее по инерции).
Последняя четверть XX в. обманула надежды и развеяла мечты — да так, что из сегодня они кажутся не то что наивными — невозможными.
Нет. Возможно. Было. Мечталось. Верилось. Свидетельствую, как очевидец, причем очевидец, не склонный ни к мечтам, ни к надеждам, ни к иллюзиям, выросший в стране, где одним из принципов, если не императивов жизни, как повседневной, так и метафизической, было «не верь, не бойся, не проси».
19451975 гг. Это — акмэ, сердцевина, хроноядро XX в. и, самое главное, его «золотой век», уместившийся в тридцатилетие, которое французы называют «славным» — «les trentes glorieuses». И есть почему. «Славное тридцатилетие» совпало с «повышательной волной» (А-фазой) кондратьевского цикла, бурным экономическим ростом почти всех зон мировой экономики. У. Ростоу в своей знаменитой «Мировой экономике» (1978) назвал экономический рост 19501960-х годов беспрецедентным в со-временной экономической истории (т.е. с 1780-х годов). И это настолько заворожило живших тогда людей, что циклический, т. е. пусть среднесрочный, но все же временный подъем большинство из них восприняли как постоянную тенденцию, спроецировав ее в будущее.
Этот факт, усиленный послевоенными расслаблением и эйфорией, породил множество мечтаний, оптимистических прогнозов и надежд — надежд на то, что мир станет более справедливым и эгалитарным, менее бедным и жестоким, что разрыв между бедными и богатыми сократится. И такие надежды, казалось, подтверждались экономическими успехами. Причем не только «первого мира» во главе с США, который пережил немецкое, итальянское и японское «чудеса», но также «второго мира» (при всех проблемах и трудностях — первая в мире атомная электростанция в Обнинске, атомный ледокол «Ленин», спутник, Гагарин и многое другое) и даже «третьего».
На Западе — прежде всего в Западной Европе и, в несколько меньшей степени, в США, экономический подъем и улучшение жизни огромного числа людей были связаны с welfare state. У нас этот термин обычно переводят как «государство всеобщего благосостояния», хотя точнее было бы так, как предложил А.С.Донде: «государство всеобщего социального обеспечения»; короче, государство всеобщего собеса (ниже welfare state либо так и будет переводиться, либо будет даваться без перевода английский термин).
Welfare state обеспечивало социально-экономическое развитие главным образом по двум направлениям. Первое — экономическое планирование. Сразу же после окончания Второй мировой войны западноевропейцы (и не кто-нибудь, а англичане — как ученые, так и политики) заговорили о необходимости планирования, ограничения рынка и частного предпринимательства, что и было сделано. Экономические и особенно военно-технические успехи СССР конца 1950-х годов, которые открыто и с большими опасениями признавали Дж. Кеннеди, Вильсон, Макмиллан и др. еще более подхлестнули и «планификацию» и второе направление деятельности welfare state — всеобщий собес.
Речь идет о политике перераспределения национального дохода путем налогообложения середины и низа общества, в результате чего произошло увеличение, а в каких-то случаях разбухание среднего класса. В результате такого «общественного выбора» доля, изымавшаяся из национального дохода и подлежавшая перераспределению, увеличилась в странах западного ядра капсистемы в течение «славного тридцатилетия» в пять раз и в начале 1970-х годов приблизилась к 50%. По сути это социализм или, как минимум, торжество социалистической политики на Западе.
Если учесть рост населения, ограниченный характер ресурсов и наличие СССР, то сохранение указанной тенденции означало уже в недалекой перспективе ухудшение положения господствующих групп ядра капсистемы (Запада), создание институтов, подрывающих их позиции и, возможно, резкое усиление социалистических элит и даже смену правящего класса. Вот почему уже с конца 1960-х годов заработал «Римский клуб», с начала 1970-х — «Трехсторонняя комиссия» и «Фонд Наследия», а в 1980-е началась неолиберальная революция элит (или контрреволюция) по отношению ко всему, чего достигли трудящиеся и средние классы и представляющие их политические силы не только в 1945—1975 гг., но также начиная с 1789 и особенно с 1848 г.
Оформление в странах Запада «социалистического комплекса», развитие практики планирования, с одной стороны, и отход СССР от ранней, сталинской модели «исторического коммунизма» — с другой, создали впечатление сближения, взаимоуподобления капитализма и коммунизма как всего лишь двух вариантов индустриального общества. Это впечатление, в основе которого лежали номенклатурная либерализация СССР и развитие социалистической практики на Западе, стало основой теории конвергенции социальных систем, — теории сколь идеологически окрашенной и нагруженной, столь поверхностной и ложной, демонстрирующей со всей очевидностью, что ее авторы и агенты не понимали социальной природы ни капитализма, ни коммунизма и не отдавали себе отчет в наличии жесткого предела взаимоуподобления качественно различных социальных систем, по достижении которого начинается разрушение их обеих или одной из них.
Хозяева ядра капсистемы очень хорошо осознали опасность этого факта на рубеже 19601970-х годов и приостановили, а затем развернули взаимоуподобительный процесс вспять. Советская верхушка во второй половине 1980-х годов, напротив, решила спасаться по пути уподобления Западу, прошла точку (не)возврата, и система, и так находившаяся в кризисе, рухнула с шумом и окончательно. Как говорилось в «Коньке-Горбунке» о незадачливом царе (чем не Горбачёв?), «бух в котел — и там сварился». Кондратьевская Б-фаза («понижательная волна» цикла) оказалась роковой для СССР и его незадачливого, болтливого руководства.