О чувствах на маршруте «Винница-Донецк».

Вот я изучала историю Нюрнбергского процесса. После войны жители города оказались в отчаянном положении. Голод, бездомность. Хорошим, престижным жильем считался общественный туалет. Почему? Там хотя бы была вода. У Дворца Правосудия возле урн было не протолкнуться — выброшенные военными бычки выхватывали местные жители, чтобы сделать себе самокруток или продать. Место уборщика было мечтой. Будут бычки, какая-то еда и пара грошей.

Жаль ли мне жителей разрушенного Нюрнберга? Конечно, жаль. Они ни в чем не винова… Ан нет! Город был столицей нацизма, город был его Меккой. Факельные шествия, съезды, ревущие стадионы. Город наслаждался своим падением, думая, что он возвысился навсегда. И потом в город пришла война. За войной — возмездие.

В прошлом году я поехала в Воронеж, тот самый. Под Воронежем — село, когда-то — почти городок, — в котором жила моя бабушка. Договорилась с единственным родственником, оставшимся там, чтобы он мне все показал. И вот я доехала. И он сел в машину и мы отправились смотреть — нет, не дом, а место, где стоял ее дом. Их большой дом. Там теперь новый дом, другой родни, никто давно не приезжает, но через забор все же кое-что видно. И вот впервые в жизни я стою на той земле, откуда и мой корень, у дома, о котором столько слышала от бабушки, деда, матери, теток. Крыша, ветла, луг, убегающий к реке, небо, мокрая трава, лужи от только что пролившегося ливня

— Вот, видишь это дерево? — говорит дядька. — Под ним был погреб. Во время войны, когда немец стоял, из дома их выгнали, так они в этом погребе жили. До освобождения. А дед твой, он потом рассказывал — он вооот за тем лесом шел, со своей армией. Рядом проходил. Освобождал нас. А вот слева, видишь? Это дом полицая. Когда немцы ушли, жители его сами повесили, не дожидаясь.

Я слушаю его, смотрю на ветлу, под которой погреб, пытаюсь разглядеть прошлое в щель забора, и чувствую горячую боль, за своих. Мне не то что жаль моих, я — это они и есть. Это я сижу в том погребе, это я ем мясо с голяшки дохлой немецкой лошади, потому что больше нечего есть в разоренной деревне, из которой только что выбили фашиста, это я смотрю, как качается в петле наш мучитель.

Я понимаю тех, кто не Донецк. Наверное. Умом понимаю, но — не люблю, не интересуюсь, не чувствую их. Дружила — раздружилась. Они — не я, я — не они. Мне надо дождаться, пока дед пройдет снова за тем леском, освобождая нас. Дотерпеть, дожить. А потом чтобы внучка выросла и однажды доехала до той деревни и замерла на перепутье истории, в точке между прошлой войной и будущей, глядя на траву, в которой тонет вход в темный погреб, и грязно-серую стену давно пустующего, пугающего своей пустотой дома полицая. Все вечно в той деревне, ничего не кончается и все происходит сейчас и всегда.