Я уверен, что у нуворишей всё — понты.
Понты — особняки: построят и не знают, что делать на четвёртом этаже.
Один мой знакомый, чуть моложе меня, но уже с четырьмя инфарктами и одышкой, построил дом, шесть лет в нём живёт и никогда не был на втором этаже — не может подняться. А у него их четыре. Потому что другой сосед построил трёхэтажный дом — значит, этому нужно еще выше.
Это психология абсолютной неподготовленности к богатству. Так сказать —
тащат кость, которую не в силах обглодать…
«Мой отдых — только под нашим кустом и чтобы никого не было. Лица наших комаров мне приятнее. Несколько лет назад меня все же совратили. В последний момент накрылась моя заводь на Валдае, я в панике дал слабину, и меня повезли отдыхать в Черногорию. Чисто, уютно и бессмысленно. Как и в Швеции. Однажды дети вывезли меня туда на рыбалку… Никаких глухих заборов, колючих проволок. Только правила пользования коттеджем и ключи от дома, висящие на калитках. Ну это же застрелиться можно от такой жизни! Скукотища! А у нас действительно интересно. ТОЛЬКО страшно. Страшно за детей, за внуков, за собак. И немножечко — за себя.
Я очень устал от этой страны. Но, во-первых, я её целиком заслужил, а во-вторых, другой уже не предвидится.
Вот говорят нецензурная лексика, нельзя выражаться… Конечно, если матерятся, ругаются — это ужасно! А я так разговариваю, у меня такой язык. Я же не изучал матерный английский. Надо владеть языком страны, в которой живешь. И я говорю языком своей страны»
«Каждые полвека — ветер перемен. Обычно ветер перемен порывистый и мощный. Но ходить до ветру сегодняшних перемен надо дозированно и по возрасту. А „пысать“ против ветра перемен старческой струёй — чревато.
Перемены… Сейчас спи с кем хочешь, мужикам даже венчаться можно друг с другом. А раньше люди сидели за это десятилетиями в тюряге. Помню, возвращаюсь в „Красной стреле“ из Ленинграда и попадаю в СВ с актёром Фимой Копеляном. Сразу коньячок, начинаем трепаться — редко видимся. В коридоре стоят два стройных мальчика, один в одном конце вагона, другой — в другом. Стоят, в окошко смотрят, друг с другом незнакомы. Поезд трогается, они ныряют в одно купе, закрываются. Мы пьём, дружим. Я говорю: „Фима, подумай — люди предаются этой пагубной страсти, рискуя свободой. Фимочка, живём один раз. Надо успеть попробовать“. Он говорит: „Шура, я не смогу, я очень смешливый.“
В СССР молодёжь ехала в пионерские лагеря, вступала в октябрята, пионеры, комсомольцы. Была мощная продуманная схема воспитания. Но, когда эту советскую систему воспитания порушили под крики „Ура!“, нового взамен ничего не придумали. Помнишь, „разрушим до основанья, а затем…“? А зачем? Зачем — не придумали. И сейчас начались эти судороги создания молодёжных лагерей, судороги праздников партизан и верности, судороги запретов — это всё однодневки. Всё равно все курят, пьют и изменяют.
Вчера тебя сажали в тюрьму за валюту, сегодня — пожалуйста, держи миллиардные долларовые счета. Вчера нельзя было купить и перепродать — сегодня на этом строится весь наш бизнес. Но как жить без идеологии, без чёткого государственного устройства? После того как мы решили освободиться от советского прошлого, мы ничего не создали, кроме эфемерных надежд. А вектора-то нет! И нет корней, потому что их всё время выкорчевывают. А теперешние саженцы крайне подозрительны.»