..Как полюбила? Мы тогда валетом лежали на дне воронки. Прямо перед моим лицом его грязные сапоги. Почему валетом? Ну, не лицом же к лицу лежать в поле с незнакомым мужчиной.
Я отвернулась и посмотрела на небо. Удивительно, кругом война, взрывы, гарь, люди умирают, а оно такое чистое и голубое, почти прозрачное. Смотрит на нас с высоты своей небесной и думает, наверное, что мы глупые люди, ненормальные какие- то. Радоваться жизни надо, а мы воюем и в пропахшей гарью воронке лежим.

Я поглядела на него. А ты знаешь, он красивый был. Как артист.
Я подумала ещё тогда, что такого не убьют. Не смогут. Война же тоже женщина, хоть и тетка злая.

Мне его почему-то жалко стало. Я говорю ему,
— А у вас один сапог кашу просит, — и дотронулась рукой до подошвы.
А он, наверное, почувствовал мой взгляд и моё прикосновение и подобрал ноги. Засмущался. И ещё «дура» сказал, но по доброму как — то сказал, а я и засмеялась. Мне почему-то приятно стало. Так и лежал, дурачок, в неудобной позе.

А я ему говорю, — Я институт не закончила. Не успела. Попросилась на фронт. А он молчит. Слушает, значит. Я потом много еще чепухи всякой наговорила. Про школу, про двор, про войну, про мамочку свою. Это, как говорили в институте, посттравматический синдром был. Вроде, легче становится, когда выговариваешься.
А он вдруг спрашивает, — Вы всегда такая болтунья? Представляешь, я и болтунья! Слово то какое чудное выдумал.
— Нет, говорю, не всегда. только когда кровь вижу.
А он удивляется и говорит, — Зачем же вы, девушка, в санитарки пошли, раз крови боитесь?
Я ему отвечаю, что не боюсь вовсе, но только не знаю, как долго смогу прожить, потому что кровь это моя и она течёт и течёт, и никак не останавливается. Я уж и ватой рану залепила, а она все равно идёт.

Он сорвался, как чумной, закопошился возле меня, осмотрел быстро и гимнастёрку принялся рвать, там где рана.
Он бинты вскрывает, а я рассматриваю его. И чувствую, что нравится он мне ещё больше. Вот дуреха была, мне помирать сейчас, а я влюбилась.
Я говорю ему , — А ты бы мог полюбить меня?- а чего стыдится перед смертью то. Мне было бы приятно. И умирать не так страшно, когда любят. Я жду, а он как будто не слышит. И даже боится посмотреть мне в глаза. Разорвал одежду на мне, а я дурочка, жалею, что лифчик свой парадно- выходной Зинке отдала. А может и хорошо, что отдала, все равно бы кровью запачкала.

Что чувствовала, говоришь? Приятно было. Кругом война, а за тобой ухаживают.
Я ему говорю опять, — Вы не очень мне гимнастёрку рвите, старшина не даст новую. Так и похоронят в рваной. Некрасиво будет. Я же всё-таки девушка. А он вдруг остановился и впервые посмотрел на меня долго так, как запомнить хотел. Прямо в глаза смотрит и молчит. Только губы сжал.
— Хорошо, говорит, так вместе нас и похоронят. Вас в рваной гимнастёрке, а меня в рваных сапогах!
Смешно получилось. Пошутил он так.

Потом тащил на себе ползком через всё поле. Не подняться, подстрелили бы обоих. А я дуреха прижалась к его спине и про боль забыла. И мысли совсем другие одолевают, женские, не про войну совсем. Чувствую его тело сильное, как мышцы его ходят под гимнастёркой, вдыхаю его запах терпкий и чувствую мой он, мой. Прям, весь мой! И запах такой родной и тело сильное, горячее! Как умирать не хочется, мамочка моя… Смешно всё получилось, не я его тащила, а он меня. Некудышная из меня санитарка получилась.

Потом что было? .Потом лазарет, рана слава богу, не глубокая оказалась. Он навестить раза два всего приходил. Некогда было. Всё время наступали. Букетик оставлял на окне каждый раз.
Мне приятно было.

А дальше война разбросала. Он писал какое то время, а потом перестал. Я ждала сначала сильно, переживала, а потом успокоилась. Знала, что живой, всем нутром чувствовала. Говорят, когда сильно любишь, бывает так. Просто таких, как я у него много могло быть.

Потом смешно всё вышло. После войны уже, почти год прошёл. Я в институт вернулась. Лекция закончилась, я выхожу из аудитории, а он ждёт меня. Стоим и молчим, как дураки. Он в гимнастерке солдатской, шинели старой и сапогах.

Я говорю ему, — У вас сапог скоро каши попросит.
А он говорит, дура ты. По доброму так сказал. Я всё поняла. Ещё сказал, что искал долго. Хорошо, название института запомнил. Это потом выяснилось, почему не писал. Ранение, плен.

Ааа. совсем забыла, цветочки ещё принёс полевые, на те, фронтовые очень похожие, и сказал, что тогда, на поле, не решился сказать, что лежал и благодарил войну, что свела нас в воронке. Я стояла, прижавшись к нему и вдыхала запах его родной.
Точно мы не нормальные были. Небо правильно думало. Война идёт, а мы влюбились.

Мне приятно было…