Василий завёл себе ужа. Назвал Васькой. Я не очень удивилась: последние три его кошки были Васятки.

Ужик худенький и простодушный. У него внимательные глазки, растрескавшаяся, как сухая земля, макушка и чернильные дырочки ноздрей.
По вечерам оба Василия выползают наружу, один из дома, другой из-под крыльца, и встречаются возле скамейки.

— Образовываю я его, — флегматично говорит Василий. — Объясняю ему, как у нас тут всё устроено.

— А почему не кошкам?

— Кошки что, — отмахивается Василий, — кошки дуры. Перебивают только.

Ужик лежит у него на коленях, острым подбородком уткнувшись в Васину ладонь.

— Про реку вот ему рассказывал, — Василий почесывает ужу загривок. — Про труп врага. Ну, который мимо плывёт. Пока не проплыл, из реки пить можно было. А проплыл — и всё, хана. Испортил водопой, лучше б не помирал, от живого вреда меньше. А чего смеёшься-то? Чего смеёшься! Не, ну ты хуже кошки.

Ужик молча крутит головой. Возле скамейки толпятся старые седые одуванчики. Ветер шевелит жёлтую стружку берёзовых листьев.

— Я его яйцом кормлю, — говорит Василий. — Яйцо он уважает. Как думаешь, он зиму переживёт?

— Переживёт, — говорю. — Заныкается под домом и проспит до весны.

— Вот и мне бы, — говорит Василий, — заныкаться и до весны.

С веток боярышника воробьи стреляют ягоды, как мальчишки сигареты у прохожих — с опаской и восхищением от собственной дерзости. Над соседской баней шерстяной столб дыма, такой густой, что из него можно прясть кудель.

— Что-то ты редко приезжаешь, — говорит Василий. — С кем мне про Ваську разговаривать?

— Да здесь полно народу, — говорю. — Найдёшь, кому про ужа рассказать.

— Сказать-то есть кому, — говорит Василий. — Сказать всегда есть кому. Поделиться не с кем…