Я не помню как ее зовут. Может забылось, а, может, просто не знала. В 1987 или 1988 году мы въехали в новую квартиру. Я помню, как мы ее выбирали, по обмену, съезжаясь с прабабушкой. Родители тогда взяли меня с собой на смотрины, благо новое жилье было в пяти минутах ходьбы от старого. Когда мы пришли туда первый раз, мне запомнились только линолеумные плитки на полу, какого-то страшного сине-желтого цвета.
А потом мы въехали. После панельной однушки новая квартира казалась огромной. В ней было целых 2 комнаты и высоченные потолки. Такие высокие, что если задрать голову, нельзя было рассмотреть трещины на побелке, просто потому что потолок всегда скрывался в тени. Осветить его было почти невозможно, с этим не справлялась даже новенькая восьмиламповая чешская люстра, которую папа притащил откуда-то. Все-равно, в углах оставалась липкая темнота, покрывающаяся мгновенно паутиной. Еще в доме были очень длинные лестничные марши и широкие перила по которым здорово было скатываться на попе. Эти дома на ВДНХ называли кремлевскими. Построенные в конце 50-х годов, похожие со сталинскими пятиэтажками, как братья близнецы, они все же котировались хуже, чем настоящие «сталинки». Говорят, планировка была уже не та. Но тогда мне до планировки дела не было. Еще поговаривали, что название свое дома получили, потому что в них жила кремлевская обслуга. Может и правда. Квартиры были коммунальными, с длинными коридорами, поменьше, конечно, чем в старых фильмах, но все ж таки длинными.
В эти годы дом менял жильцов, старые коммуналки превращались в элитное по советским меркам жилье. Но кое-где оставались еще старые жильцы. Таким старожилом и была Гармонистка. Говорят, что жила она в доме с самого его, дома, основания, то есть с 1959 года.
Грузная старуха, всегда ходившая с коричневой палкой, которой неумолимо и беспощадно огревала любого ребенка, неудачно подвернувшегося ей под руки. Все дети нашего двора боялись ее до посинения, и прятались, едва заслышав тяжелую поступь. Родители этим нещадно пользовались и для каждого ребенка Гармонистка превращалась в неизменного Бабайку, которого обязательно позовут, если не прекратить вести себя плохо. Мне в этом смысле было сложнее всех, потому что жила она в коммуналке напротив нашей квартиры. Соседка ее — полная ей противоположность — худенькая, фанатично-верующая женщина, имела на Гармонистку странное успокаивающее воздействие, но даже она не всегда была в силах сдержать темперамент товарки, и тогда они ссорились. За стенкой слышались раскатистые басы артиллерии. Гармонистка совершенно не умела разговаривать тихо. Стоило ей открыть рот, как любой, даже самый страшный, гром мог показаться тихой возней милых мышек в углу. А еще Гармонистка ругалась матом. И ее не смущало присутствие детей. Ее вобще мало что смущало. Она не стеснялась в выражениях, заставляя, порой, краснеть даже самых отъявленных бандюганов нашего района и те становились тихими, и пару ночей не воровали колеса на машинах. На жильцов ей было наплевать. Складывалось ощущение, что она вобще никого не любила. Единственное живое существо, которое вызывало у нее хоть какие-то эмоции, был наш дворовой пес Цыган, которого она украдкой подкармливала.
Иногда Гармонистка крепко выпивала и бралась за гармонь, и тогда я, панически боящаяся пьяных, не высовывала нос из квартиры. А по подъезду разносились сбивчивые трели.
В тот день мы с родителями возвращались от родственников. Было 9 мая, мы только что смотрели как в небе, переливались зеленью вспышки салюта, отчего Рабочий и Колхозница покрывались пятнами, будто их пометили зеленкой, как при ветрянке. Мы шли держась за руки и весело болтали. Еще на первом этаже мы услышали нестройный частушечный лад. Вслед понеслись и острые куплеты. Сбиваясь, матерясь во весь голос, Гармонистка пела. И пела, видимо, уже долго. Пока мы поднимались до 4 этажа, из дверей выглядывали любопытные соседи, взгляд их был усталым и немножко сочувствующим. Они качали головами и робко посматривали наверх, откуда громыхала гармонь. К четвертому этажу мои родители созрели для того, чтобы прочесть отповедь самому Дьяволу, а мой словарный запас, наверняка, пополнился, как минимум дюжиной новых нецензурных идиоматических выражений. Но никакой отповеди не случилось.
Гармонистка сидела на колченогой табуретке, прислонившись к стене. Глаза ее были прикрыты, вечная клюка прислонена к коленке. На ней была одета старая выцветшая гимнастерка, вся левая сторона которой была увешана наградами. Она прекратила играть и обвела нас, оторопевших, мутным взглядом. Смущенные, мы поздоровались и проскочили украдкой к себе домой. За нашей спиной раздалась нестройная мелодия. Мама что-то тихонько шепнула папе, папа кивнул, и, не раздеваясь, вышел. Меня быстро отправили спать, но сквозь полуприкрытые глаза, я заметила как вынесли на лестничную клетку журнальный стол, укрытой белой скатертью, как тихонечко мама собрала нехитрую снедь, как загудели голоса соседских мужиков и баб. Как полилось на несколько голосов, тихим хором:
Темная ночь, только пули свистят по степи…
Через много лет, вернувшись жить в родительскую квартиру, я узнала, что Гармонистка умерла. Говорят, ее хоронили всем домом.