От издательства

«Страсти по Чайковскому» — еще одно произведение в жанре «разговоров» Соломона Волкова, русско-американского музыковеда и культуролога. Русским читателям уже знакомы его «Диалоги с Иосифом Бродским». После выхода этой книги, ставшей интеллектуальным бестселлером и завоевавшей статус «культовой», Волков приобрел известность как «русский Эккерман». В «Страстях по Чайковскому», впервые вышедших на английском языке в Нью-Йорке в 1985 году, дан необычный портрет Чайковского сквозь призму восприятия великого русско-американского хореографа Джорджа Баланчина. Одновременно книга является уникальным автопортретом самого Баланчина, просто и открыто делящегося своими самыми сокровенными мыслями и переживаниями. Друзья Баланчина и американская пресса приняли книгу Волкова восторженно. Ближайший соратник Баланчина, Линкольн Кёрстин, провозгласил: «Эта книга в наибольшей степени из всех существующих раскрывает для нас образ величайшего балетмейстера XX века». Рудольф Нуреев высказался так: «Феноменально! Интервью с гением!» В «New York Times Book Review» книгу назвали «зачаровывающей», а в журнале «Back Stage» предсказали, что эту, по сути дела, автобиографию Баланчина читатель «захочет перечитывать вновь и вновь». С энтузиазмом поддержала книгу и Анна Киссельгофф, всемогущий балетный критик «New York Times». Но, быть может, лучшей рецензией явилось отношение к книге Жаклин Кеннеди-Онассис. Она переиздала «Страсти по Чайковскому» в редактировавшейся ею серии лучших книг по искусству. Книга вышла также в Англии, Франции, Италии, Германии и Японии.
«Страстям по Чайковскому» предпослано предисловие замечательного французского хореографа Мориса Бежара. Он был так увлечен этой книгой, что ПОСТАВИЛ ПО НЕЙ БАЛЕТ! В 1985 году в Нью-Йорке состоялась премьера «Саломеи» Бежара, либретто которой было основано на высказываниях Баланчина из «Страстей по Чайковскому».

Петербургские страсти
…Баланчин же остается загадочной, почти экзотической фигурой. Хотя балетоманы и осведомлены, что его настоящее имя — Георгий Мелитонович Баланчивадзе, что родился он в 1904 году в Петербурге.
Знают они и о том, что на Западе, в Америке особенно, имя Баланчина вызывает благоговение. Когда этот великий балетмейстер умер (в Нью-Йорке, 30 апреля 1983 года), ведущие американские газеты, редко между собой в чем-либо соглашающиеся, единодушно причислили Баланчина к трем величайшим творческим гениям XX века (Двое других — Пикассо и Стравинский.)

…Дело в том, что незадолго до этого в газетах сообщили о планах Баланчина и его труппы «Нью-Йорк сити балле» провести фестиваль балетов на музыку Чайковского. В ответ на замечание американского критика, что это будет, вероятно, означать акцент на романтике, Баланчин возразил: «Чайковский — не романтическая музыка. ЭТО-МОДЕРН».
Он объяснял мне, что музыкальное мышление Чайковского сверхсовременно, ибо включает в себя стилизацию, иронию, тщательное конструирование материала…
…Как часто бывает, Баланчин наговорил о Чайковском такую книгу, какую ему самому хотелось бы в детстве прочесть. Так мы покупаем детям игрушки, которых у нас самих не было.
Баланчин своеобразно интерпретировал не только жизнь Чайковского, но и его музыку: «Считают: Чайковский — это только замечательные мелодии. Это неправда! Он свои мелодии сложно переплетает, строит из них почти готические храмы, у него оркестровка серебряная». Для Баланчина Чайковский — непревзойденный искусник: «Можно долго изучать, как все это сделано, какие он приемы использовал. А говорят — душа! Я не понимаю, что это такое — душа в музыке. Чайковский прав был, когда над этим смеялся. Когда что-то нравится, говорят: это душевно. Путают два совсем разных слова — „душевный“ и „духовный“. Музыка Чайковского не душевная, она духовная».

Георгий Мелитонович любил вспоминать, что отца его, зачинателя грузинской оперы и романса, величали «грузинским Глинкой». Младший брат Георгия, Андрей Баланчивадзе, стал знаменитым грузинским композитором. Но судьба Жоржа (как Георгия называли однокашники) оказалась связанной с петербургской балетной традицией, восходящей к легендарному Мариусу Петипа: «У нас была настоящая классическая техника, чистая. В Москве так не учили… У них, в Москве, все больше по сцене бегали голые, этаким кандибобером, мускулы показывали. В Москве было больше акробатики. Это совсем не императорский стиль».
Юный Жорж был поначалу старательным учеником балетной школы. Но он причинил своим бывшим наставникам много огорчений, когда позднее, после революции, возглавил дерзко-экспериментальный ансамбль под названием «Молодой балет». В Петрограде молодым артистам приходилось и голодать, и бедствовать. Поэтому, когда Жоржу с друзьями в 1924 году разрешили выехать в гастрольную поездку на Запад, он твердо решил, что назад не вернется.
Ему повезло: сам Дягилев, прославленный авангардистский антрепренер, принял его в свою труппу балетмейстером и «опарижил» его имя — отныне он был Баланчин. Появились новые знакомые: Равель, Утрилло, Матисс, Макс Эрнст. Два балета, поставленные Баланчиным для Дягилева, до сих пор причисляют к шедеврам неоклассической хореографии: «Аполлон Мусагет» на музыку Стравинского и «Блудный сын» на музыку Прокофьева. Тогда же сложилось творческое кредо Баланчина: «Видеть музыку, слышать танец».
В 1933 году Баланчин перебрался в Соединенные Штаты. Здесь начался самый длительный и блестящий период его деятельности. Стартовал балетмейстер буквально на пустом месте. Сначала была организована балетная школа, затем — небольшая труппа. Первые рецензии были уничтожающими. Баланчин оставался невозмутимым; он твердо верил в успех. Успех пришел после десятилетий напряженного труда: явились и неизменные восторги прессы, и многомиллионный «грант» от Фонда Форда, и портрет Баланчина на обложке журнала «Тайм». И главное — переполненные залы на представлениях его балетной труппы. Баланчин стал признанным главой американского балета, законодателем вкусов, одним из лидеров неоклассицизма в искусстве. В театре Баланчина, писал знаток его творчества Вадим Гаевский, «мы переживаем катарсис, о котором тщетно мечтают создатели жестоких балетных мелодрам. Нас подхватывает и несет поток художественных — и только художественных — эмоций».

Чайковский в жизни (Баланчина)

Баланчин: Нa сцену я в первый раз вышел в балете Чайковского. Это была его «Спящая красавица». Я был еще маленький мальчик тогда. В балете я был Амур — маленький такой Амур. Это была постановка Петипа.
…Я сам стал разбираться. Сам научился и теории, и гармонии. Играл на рояле, сам немножко сочинял музыку. И понял, какой Чайковский был умный композитор. Это композитор для умных и тонких людей. Это изысканный автор.

И конечно, Чайковский всегда с нами. Об этом не хочется говорить; боюсь, что неправильно поймут. Может быть, об этом даже нехорошо говорить. Но это правда. Во всем, что я делал на музыку Чайковского, я ощущал его помощь. Это не был прямой, буквальный разговор. Но когда я работал и видел — что-то получается, я чувствовал, что это Чайковский мне помог. Или же он говорил — «не надо». И опять — это не значит, что Чайковский меня останавливал за руку. Но если я видел, что балет не выходит, то значит, и не надо его делать. Значит, в этом мне Чайковский не поможет. Когда я делал «Серенаду» — он мне помог. Почти вся «Серенада» сделана с его помощью. То же самое я чувствую насчет Стравинского. Когда мы готовили фестиваль Стравинского, он был с нами.
Волков: Такая вера в мистический контакт с великими покойниками распространена более среди русских музыкантов, нежели среди их рационально настроенных западных коллег. Знаменитый русский виолончелист и дирижер Мстислав Ростропович рассказывал: «Когда меня пригласили продирижировать оперой Прокофьева „Война и мир“ в московском Большом театре, то администрация хотела, чтобы я провалился. Мне дали всего три репетиции. Я обязан был провалиться!»
«В день представления, — продолжал Ростропович, — я поехал на могилу Прокофьева под Москвой. Обнял надгробный камень. И попросил Прокофьева помочь мне. Он мне помог. Я уверен в этом, потому что только он один мог мне помочь. Опера прошла триумфально».
Баланчин: Уменя бывало такое. Не выходит — и тогда попросишь Чайковского: «Пожалуйста!» Я композитора не видел, но обращался к нему. Я никогда не говорил об этом. Об этом неудобно говорить. Но один, без помощи Чайковского, я не справился бы. Сам бы я не мог, у меня ума бы не хватило.
Волков: Ощущение диалога с мертвыми помогает русским преодолевать страх смерти. Для них тот свет населен знакомыми людьми, а значит, уже не так пугающ. Появляется ощущение обжитости, почти уюта. Поэтому Ростропович на вопрос, боится ли он смерти, решительно отвечает: «Нет! В той жизни я имею больший баланс, чем в этой. У меня там больше друзей. И я с ними общаюсь там на уровне новой, другой жизни. Вот почему я не боюсь смерти». Это ощущение личного, почти интимного контакта с великими тенями — свойство, типичное для русского сознания.
Баланчин: Это русская черта. Но это также свойство всех театральных людей. Ты вдруг ощущаешь присутствие Чайковского и понимаешь: «Это, конечно, он! Я иду работать вместе с ним. Он мне поможет».