Олег Янковский: «Когда тебе, не дай бог, говорят, что ты очень болен,
ну что бояться — надо эти месяцы нормально дожить»
Олег Янковский не стал издавать книгу о своей жизни, считал это нескромным. Он просто записывал в школьной тетрадке размышления о семье, любви, кино и театре — и убирал в стол. Заметки были собраны воедино уже после смерти актера
Мы публикуем отрывки из книги Олега Янковского «Улыбайтесь, господа!».
На суточные одевал семью.
«Бывает, журналисты задают мне вопрос: а какой вы в обычной жизни, в быту? Попробую ответить. Если внешне — довольно высокий,
рост у меня 182 сантиметра, но, поскольку пропорционально сложен, кажусь на все 190. Походка легкая, стремительная, чуть пружинящая. Глаза серые, со смешинками, улыбка чуть ироническая.
Говорят, фотогеничен…
Никто меня не консультировал, как и где одеваться.
Вы знаете, как-то все сам.
Во-первых, что греха таить, за границей на суточные я всю жизнь одевал семью.
Я рано стал выезжать, поэтому, естественно, оказался в лучших условиях. Когда снимался у Тарковского в Италии, гонораром пришлось с государством поделиться, но тем не менее и эти деньги были какие-то фантастические. Одел и сына, и жену, мой вкус долго определял внешний вид моей семьи. Потом, конечно, появились другие возможности. Обожаю Армани, Черутти. В этих Домах я по возможности и стараюсь одеваться; это дорогие магазины, но англичане правы: мы не настолько богаты, чтобы покупать дешевые вещи. Вот, собственно, все, что касается внешнего моего облика…
Меня в связи с фильмом „Стиляги“ спрашивают, был ли я в юности стилягой. Да, но я был им недолго. Я эту моду мальчишкой застал в Минске, старшеклассником. Чтобы соответственно выглядеть, надо было напрячься, усилия стилиста какие-то приложить. Наваривали подошвы на башмаки, я уже не помню как. Ушивали брюки, пиджаки клетчатые покупали на несколько размеров больше, чтобы широкие плечи были. И коки на голове. Разумеется, музыка — рок-н-ролл… И самое главное — шатание по „Бродвею“, так в каждом городе, в том числе и в Минске, центральную улицу называли. Курили небрежно, чтобы взрослыми казаться и буржуазными. Но выпивать в 16 лет тогда было ненормально. И девочки-стиляги тоже были. Но все у нас было очень целомудренно и чинно. Девочки носили тапочки какие-то, легкие платьица. Все самодельное, нелепое. Ничего импортного у нас не могло быть. Не на что было купить.
И в одиннадцать часов вечера я должен был быть дома, ведь за мной внимательно следил старший брат, чтобы я совсем в подворотне не оказался.
Не знаю, сильно ли мой публичный имидж отличается от внутреннего самоощущения. Слышал, что кажусь надменным, отстраненным,
а ведь я очень коммуникабельный человек. Совершенно не умею отдыхать. Когда приближается выходной день или отпуск, мучаюсь,
чем бы занять и себя, и семью.
Я на четвертой скорости двигаюсь уже много-много лет. Только окончил институт — сразу стал сниматься, а еще театр. Никогда даже в голову не приходило, что надо беречь себя, отдыхать.
Ну и возможностей было раньше мало. Я за пассивный отдых. А того, чем занимаются другие — подводного плавания, рыбалки, охоты, — я никогда не любил. Даже просто поехать куда-нибудь в мужской компании не получилось ни разу.
Я люблю дачу. Обожаю стричь газон, а потом сидеть в кресле-качалке и пить кофе…
Конечно, люблю бывать за границей, мы часто выезжаем с женой в другие страны. Мне всегда уютно в Италии. Еще я без ума от Парижа. Люблю просто сидеть на центральной площади в Венеции или Париже и наблюдать за нравами — это самое любимое мое времяпрепровождение. И какие-то мысли хорошие посещают, какой-то покой разливается. Но долго отдыхать все равно не могу…
Процесс подготовки к роли иногда нравится даже больше, чем сама съемка. Я люблю работать в тиши своего кабинета. Немного виски, трубка с хорошим табаком. Внимательно, по сто раз перечитываешь каждую фразу и постепенно понимаешь, как именно ее надо сказать. И фраза за фразой, шаг за шагом перед тобой, как в кино, появляется образ человека, которым ты скоро станешь.
К курению трубки я пришел по двум причинам. Во-первых, это, поверьте, процесс — по городу-то с трубкой не побегаешь, неудобно. Люблю виски себе налить, маслины положить, соленые орешки и вот так посидеть дома, в своем кабинете, с трубкой. Семья улеглась спать, а ты сидишь и думаешь о новой роли или смотришь на фотографии родных и близких — замечательно».
С кого начинали, а кем закончили
«Я практически не помню своего отца — он был репрессирован, долго находился в заключении. Мы встретились только незадолго до его смерти — в 51-м году его перевели в Саратов — готовить офицеров запаса, но он был уже очень болен. Нас росло трое сыновей, маме и бабушке было сложно специально заниматься нашим воспитанием.
Так что все, что меня сформировало, — это генетика, хорошая семья. Мама была русская дворянка, отец — поляк, военный, настоящий офицер, служил в Семеновском полку, дружил с Тухачевским. Фамилия его была Янковецкий, в 30-х годах немного изменилась, и я родился уже с фамилией Янковский.
Бабушка была интеллигентная женщина, и когда я какого-то мальчика знакомого со двора домой приводил, она мягко так говорила: „Олеженька, с ним тебе не надо дружить. У него пять лет уже нет дома“.
Вот эту фразу я хорошо запомнил. У нас дом был всегда — в разных городах, при любых обстоятельствах, любом материальном положении, в чужом доме или в коммунальной комнате — были традиции.
Даже в самые тяжелые годы бабушка не забыла французский язык и нас пыталась ему учить, мама очень много работала, но следила, чтобы мы всегда были опрятны.
Семейные традиции — это сильный позвоночник. А если позвоночник у тебя не в порядке, жизнь заставит прогнуться — я имею в виду разные компромиссы.
Меня не воспитывали как диссидента. Против власти в нашей семье никто не шел. То, что отец был репрессирован, тщательно скрывалось. Когда мы с братьями уже совсем взрослыми стали, мама призналась, боясь всего и вся, что у нас от дедушки есть какие-то сбережения в швейцарском банке. Правда, к тому времени за долги эти вклады исчезли, так что мы не разбогатели… Много лет назад я играл Ленина в спектакле „Синие кони на красной траве“. Ну какой я Ленин?! Да еще без грима. На Дзержинского я, может быть, еще и мог бы быть похож, а на Ленина никак. И при всем при этом я считаю эту работу одним из лучших своих спектаклей. Когда он шел, происходило чудо. Мне даже говорили: „Знаешь, ты ведь действительно на Ленина становишься похож“. Оправдываться за эту работу мне нечего. Ведь в то время мы все о Ленине знали очень мало. Другая литература появилась много позже.
По приглашению Клода Режи я на полгода уехал в Париж, участвовал в международном театральном проекте, очень напряженно работал… Последнее эхо обваливавшегося Советского Союза докатилось и до Франции
. В Париже я узнал, что подписан указ о присвоении мне звания народного артиста СССР. Это случилось за неделю до того, как страна с таким названием приказала долго жить.
Первым народным в 20-е годы стал Константин Сергеевич Станиславский, а я оказался последним…
К слову, на вечере, посвященном столетнему юбилею МХАТа,
я даже позволил себе шутку на эту тему: „С кого начинали, товарищи,
а кем закончили!“
Боюсь ли я чего-нибудь? Ну, испугать меня довольно легко — например, если в темной комнате крикнуть. А по-настоящему… Есть черта, за которой ты понимаешь: бояться уже нечего. Когда тебе, не дай бог, говорят, что ты очень болен. Ну что бояться — надо просто эти месяцы нормально дожить.
Так же и со страной: надо и жить и верить… И делать свое дело. Потому что, если все время только говорить о плохом, ничего не изменится».
Предложений из Голливуда было много
«Мне предлагали за хорошие деньги рекламировать „Вольво“.
Я не стал этого делать по одной причине: никого не осуждая, я решил для себя не опускаться до такого заработка.
Поскольку судьба подарила мне немного другую жизнь, чем многим моим коллегам, другие полеты во сне и наяву, я не хотел разрушать свои взаимоотношения с моим зрителем, с моими поклонниками
Были разные искушения в жизни, звали в правительственные структуры, предлагали даже быть министром культуры России.
Я целый день думал об этом…
Действительно, надо честно заниматься своим делом.
Да и родные отговорили. Вот и бизнес — не мое занятие,
хотя я мог бы, скажем, ресторан открыть. .Бизнес — тоже искусство…»
К большому сожалению, у меня нет языкового образования, и это сказывается на количестве моих работ на Западе. Если бы я знал английский в совершенстве, то все сложилось бы у меня по-другому и на международном рынке.
Я много картин играл на английском и на итальянском. На английском — «Цареубийцу», что удивило Малкольма Макдауэлла, он даже сказал: «Я бы так не смог».
Конечно, я не противопоставляю российское искусство западному. Например, посмотрел я «Титаник» — «самый популярный фильм всех времен и народов». Это продукт индустрии, который лишний раз подтверждает то, что мы не успели сделать за эти годы в смысле техники. Казалось бы, странная вещь — расчет на успех века сделан на материале о страдании, на трагедии…
Это такой мощный фокус, как у Копперфильда, но к искусству это отношения не имеет.
Искусство — вещь проникновенная, тихая.
И романтический героизм Мюнхгаузена, который улыбался, поднимаясь по лестнице, и говорил: улыбайтесь, господа, улыбайтесь! — зная наверняка, что сейчас погибнет, мне интереснее, чем героизм Шварценеггера или Сильвестра Сталлоне".