А женщиной становиться, как правило, нелегко. Сначала мы все — за принцем, по следу его подков, ну, то есть, подков-то конских, но дело уже не в том — два взгляда, потом — знакомство, а после — с коня, и в дом. А дом полыхает жарко от страсти и чистоты, и ты для него — служанка, и девушка из мечты, что надо, с умом подбрито, ну просто три раза ах, у трона и у корыта, и всюду — на каблуках. А он копошится мелко под грузом твоих надежд, угрюмо глядит в тарелку — «Ну что ты, родной, не ешь», испуган почти до колик безумством твоей души, и вот он — блудливый котик из дому навек бежит. Ну что тут — пожар потушишь, коня на скаку схватив — ах, сволочь, он плюнул в душу, развод и аперитив.
Потом ты выходишь в поле, походка твоя легка, ты кошка, и ты на воле, и в поиске мужика. И бедра твои округлы, и очи твои с искрой, ну что вы, какая кухня, безумие, домострой! Из карточной рассыпухи ты вытащишь даму пик, на лавке рядком старухи считают — тебе кирдык, совсем загуляла девка, пропащая, что сказать, и, словно плевок, припевка — плешивое слово «блядь». Тебе наплевать на это, ты греешь холодный дом, подружки дают советы, но чаще ты спишь с котом.
Но сказано — время лечит, не угли уже, зола, и ноги на чьи-то плечи — для радости, не со зла, и вот он — герой романа, в руках номерок зажат, глядишь на его изьяны, и дринькаешь оранжад. Ну что там у нас по списку — храпит по ночам с тоски, мечтает о Жанне Фриске и прячет в диван носки. Все это портрет с натуры, Чапаев и пустота, известно, все бабы — дуры, но ты-то уже не та! Где нынче отыщешь принца, спасибо, он был уже, и ты воздвигаешь в принцип пристрастие к неглиже. Свободны, бесспорно, оба, спокойна от, а до я, но душит ночами злоба — где шляешься ты, свинья? Однажды (и это странно!), поставишь ему на вид, и вот уж герой романа не пишет, и не звонит.
Бесстрастно поставишь точку, и выйдешь на белый свет, но снится ночами дочка, которой все нет и нет. Работа, друзья, карьера, подводка, помада, тушь, и очередь кавалеров, но капает в ванной душ. Все это, пожалуй, глупо, что делать, такая жизнь, украдкой кусаешь губы, когда говорят «ложись!». Однажды, устав до колик от шума и от кальсон, решишь, что отныне в койке ты ищешь здоровый сон.
И вот ты живешь-не тужишь, такая Карден-Диор, подруги давно при муже, зато у тебя — декор, готовишь себе лазанью, калорий отсыпав горсть, но звезды уже сказали, что будет нежданный гость. Ух, ты бы по этим звездам — в упор, из дробовика, но поздно, родная, поздно, куда ты без мужика? Ты помнишь -твердила мама, что надо терпеть, как вол, и папа, приняв сто граммов, стучал кулаками в стол, дурная, лихая сила его волокла до дна… Потом, у его могилы, не плакала ты одна. Но память — такая штука, она норовит предать, и мама все просит внука, чтоб отчество передать. Ну все, отвлеклись, довольно, пока мы болтали здесь, подъехал клиент на «Вольво», и денежки тоже есть. «Хватай, — поддержали с тыла подруги, — не то уйдет!»…Ну, в общем, ты с ним крутила, не сделав потом аборт. Сказала ему без крика — спасибо, на этом все, а он улыбался дико, почувствовав, что спасен.
«Зачем, почему, ты дура!» — кричали ей вслед глаза, живот, округлив фигуру — единственный, кто был за. Плевать на слова и сплетни, не им за тебя решить, а дочка родится летом, но надо еще дожить.
…Сгорает в кастрюле каша, в игрушках царит бардак (а дочку назвали Машей, без умысла, просто так). Глядишь на нее украдкой, не веря в свою судьбу, а дочка мусолит пятку, и мрачно кривит губу. Растет, головенкой вертит, конфету зажав в руке, а ты, улыбаясь, чертишь зарубки на косяке. Конфета, потом — помада, с подружкой глоток вина, и «Мамочка, ну не надо, я просто пройдусь -луна, ты, знаешь, а он хороший…», и роза на стебельке. Паршивца зовут Сережей, и ты с ним накоротке. Свои вспоминая роли, волнуясь, сходя с ума, ты, вместо «Рехнулась, что ли?!», ей скажешь:"Решай сама. Подумай, чего ты хочешь, дорог на земле полно…", и будешь потом полночи бездумно курить в окно. Как сделать, чтоб ей, малышке, зажегся другой маяк, твои не достались шишки, колдобины, острия? Прикрыть бы, укутать, спрятать… чтоб жизнь не открылась ей, и стала дешевым ядом, как выдохшийся портвейн.
Дождавшись свою пропажу, увидишь, как в первый раз, и все про себя расскажешь, без вымысла и прикрас. Про то, как дрожат ресницы, когда за душой — беда, и первый, зараза, снится, пусть изредка, иногда, и третий, четвертый, пятый… любовь, понимаешь, Маш? «И твой заезжает папа, впадая в семейный раж, и Коля звонит, и Гриша, ну, помнишь, такой, в пальто? Все это, родная, слышишь, должно быть, совсем не то. Но я не жалею, дочка, себя на куски разбив…» И скажешь, поставив точку: «Не бойся. Живи. Люби».
Затянешься, глядя прямо, и грянет — из темноты: «Какое ты чудо, мама! Я тоже хочу — как ты!» ©