Здравствуй, сестра!

Пишу, потому что при встречах не получается поговорить о прошлом,
поблагодарить тебя. При каждой попытке горло сдавливает ком,
дрожит голос, и, борясь с подступающими слезами, начинаю говорить
невпопад и совсем не о том. Чаще говорю глупости.
Ловлю твой удивлённый взгляд. А сама всё говорю, говорю до тех пор,
пока медленно тая, не исчезает ком, и печальная волна не откатывается
от сердца, уводя от тоскливой ряби тяжёлой для нас с тобой темы.

Жизнь идёт. Время неумолимо. Кто знает, сколько осталось.
А я до сих пор тебе не сказала слов благодарности,
которые теснятся во мне. Может, ты и не ждёшь их,
но я чувствую, что должна сказать.

Ты старше меня всего на неполные три года, но старалась
заменить мне маму, слишком рано ушедшую от нас.
Ты оберегала меня, лелеяла, защищала и даже баловала.
Помню, как там, в далёком детстве, угощала припрятанными
для меня сладостями. В послевоенные годы даже маленький
кусочек сахара был целым праздником. И твои слипшиеся карамельки,
я уплетала моментально, даже не поинтересовавшись,
ела ли ты их сама.

Я тогда не понимала, что мамы больше нет. Что она больше никогда
не придёт к нам. А ты не хотела верить и водила меня в бывший наш дом.
И мы с тобой заглядывали в низенькие
два окна, упорно пытаясь в глубине комнаты отыскать маму.
За теми двумя окошками осталось самое лучшее, замены которому нет.
Помнишь, как плакали сельчанки, когда рассказывали нам, уже подросшим,
о наших походах на другой конец села.
Ты уводила меня от родственников, у которых мы жили,
пока отец лечился в госпитале после смерти мамы,
к родительскому дому, тепло которого помнила и хранила в себе.
Так и предстают перед глазами два маленьких человечка,
одна поменьше, другая постарше, идущие домой, взявшись за руки,
в надежде, что мама вернулась.
Тоска по маме, невыносимая порой нужда в её ласках
сопровождает нас с тех пор. Только мы не говорим об этом вслух.
Это больно. Это внутри нас.

Не зная ласк, в котле тоски,
Без взглядов мамы и любви,
Без доброй гладящей руки
Мы, взявшись за руки, росли.

Нам так хотелось маму знать,
В подол поплакать и обнять,
Не знать, что ждет нас впереди.
Прижавшись к маминой груди,
Больного сердца слушать стук —
Предвестник будущих разлук.

Мы не ждали от новой жены отца материнских чувств.
Мы безропотно смирились с холодом, веявшим от натянутой
её улыбки. Волей-неволей подружились с неуютом, пришедшим
вместе с ней и властно окружившим нас, лишь бы не беспокоить
и без того обиженного судьбой отца, инвалида войны.
И, не сговариваясь, интуитивно, решили не жаловаться ему
на её придирки и упрёки.
Помню тебя рядом с кучей белья, полусогнутую над корытом,
трущую что-то об стиральную доску и кусок тёмного мыла,
который не помещался в твоей руке.
Полоскала ты после обеда на другой стороне дома,
куда убегала тень. Воду носили из соседского колодца.
Мне ты наливала на донышке, а сама несла полное ведро,
отчаянно изогнувшись для равновесия в противоположную сторону,
выставив руку и, мелко семеня, спешила к корыту.

У меня была сестра, а ты же жила не защищённая, молча перенося то,
что выпало на твои девичьи плечи. Украдкой ты плакала,
присоединялась я, и наш горький дуэт из обид и детских ран,
сливался с ночью в нашей маленькой комнате.
Не переношу и сейчас детский плач. Не могу спокойно слышать
и видеть скулящих или брошенных щенят, на тихий вой которых
так похож был наш.

Мы замыкались, когда кто-то пытался тревожить наши раны.
Мы рано поняли, что маму никто не заменит.
Боже мой, да и возможно ли это?!

Будучи беременной первым ребёнком, я молила Бога только об одном:
не оставь дитё без меня. Если что, забери вместе. Скажешь, жестоко?
Я думаю, что ты рассуждала точно так же. Мы не хотели для них
повторения нашего детства.

Я завидовала. Завидовала другим детям.
Я подолгу смотрела вслед девочкам, идущим с мамами.
А ты старалась отвлечь меня.
Часто уходила я к соседям. Помнишь? У них было много детей.
Соседка была добрая, улыбчивая. Как и своих гладила и меня по голове.
Ты уводила меня, приговаривая: не ходи к ним часто, ты же не бездомная,
у нас есть свой дом.
Ты по-своему воспитывала во мне гордость. Не хотела, чтобы я
привыкала к теплу за чужим порогом. А ведь я тогда капризничала
и обижалась на тебя.

А помнишь, ты поступила учиться в техникум и присылала мне
по два рубля, вкладывая в книжки-открытки,
заменяя ими фотографии артистов, чтобы не топорщились,
и не были вскрыты любопытными. Ты делилась со мной
своей скудной стипендией. Сейчас, когда я отчётливо понимаю,
как же они были нужны тогда тебе самой, у меня появляются слёзы.
А в письмах просила не ходить в дырявых чулках,
не мочить ноги, сушить обувь. Приезжая на каникулы,
оставляла мне часть своей одежды, заботливо подогнав
под мой рост. А я, глупая, ни разу не отказалась,
думая только о себе. Ты так искренне сожалела,
что у нас разный размер обуви. Нисколько не смущаясь,
сожалела и я.

Родная моя, низкий поклон тебе за твою доброту,
которую ты умела дарить, никогда, ничего и ни у кого
не прося взамен. И не только мне. Всем, кто окружал тебя.
Всем, кто даже мимолётно оказывался рядом с тобой.
И если действительно существуют рай и ад,
то, когда наступит этот час, тебя непременно
примут в благословенный рай. Иначе просто не может быть.