Много лет назад я говорила с женщиной… без шести лет ей было сто.
Она уходила…
Легко, без обид, и без сожалений…
И дело было не в возрасте, а в умении быть благодарной…
— Умереть, Лиля, я могла очень давно… в первые послевоенные годы.
Оказалась я тогда одна с тремя детьми, да ещё на чужбине. Все мои погибли, и нам после эвакуации некуда было вернуться, даже дома не осталось…
Жили мы на квартире у такой же побитой войной женщины, в старом
бараке. Спали на нарах, ели что придётся. Было плохо, но стало ещё хуже, когда артель, в которой я работала, закрылась. На работу не брали, городок крохотный, я весь обошла, место давали только на швейной фабрике, но и то не сразу, надо было отучиться два месяца.
Денег не осталось ни на еду, ни за квартиру.
И стала я думать о плохом…
Каждый день просыпалась с мыслью забраться на чердак и повеситься… отчаялась…
Хозяйка заметила моё изменившееся настроение, я ведь смешливая была,
несмотря ни на что, кадриль отбивала без гармошки, а тут затихла. И стала говорить со мной, утешать. Хотя сама с лебеды на картошку перебивалась с двумя ребятами.
И тут утром открываю однажды дверь, а на крыльце корзина помидоров с
огурцами, а рядом, в тряпочку чистую завёрнутые, три буханки хлеба.
Я метнулась к хозяйке.
А она говорит: «Это уж точно не мне, Вер, это тебе».
Вот с этой корзины я и воспряла. Поделили мы её поровну, а там и работёнка подоспела, кое-какие деньжонки появились.
Много ещё чего было, но вот той корзины безымянной и хлеба я не забыла никогда, по сей день за неё благодарна. И сама всегда помогала, кому могла, и старалась тихо, чтобы не знали…
Помощь… она — дело негромкое.
Я, слушая её, тоже на всю жизнь запомнила, что помощь не может быть
громкой.
Как и всё настоящее.