В деревне Вишни Пелагея слыла красавицей. А Василий был видным парнем в деревне Лыковка. Вот и договорились родители о скорой свадьбе.

Первый раз жених невесту на сватовстве увидел, а второй раз суженую повидать Васька тайком решил. Семь верст легко преодолел. Почти ползком, чтобы никто не видел, пробрался к дому невесты, заглянул в её светлицу, уж больно ему хотелось посмотреть на неё незаметно. Думал, привиделась ему такая красота неземная, когда сватали.
Глянул, а Пелагея спать укладывается. Фигура ладная, коса русая до пояса, расплетена, спадает волной шелковистой, прикрывая все тайные места под рубахой. Лицо белое, брови вразлёт, что уголёк из печи чёрные, глаза огромные, зелёные вроде. Не разглядел Василий. Ни тогда, ни теперь.
Не удержался парень, и в окно стучит, Пелагея перепугалась, вскрикнула, но к окну подошла.
— Люб ли я тебе, Пелагеюшка?
Девка зарделась вся:
— Сам знаешь, — короткий ответ обрадовал парня.
Домой бежал, ног под собой не чуя.
Женитьбы еле дождался Вася. Ни пить, ни есть не мог.

Свадьбу играли на Покров. Ох, и весело ж две деревни погуляли. Не один десяток бутылей самогона выпили, а сколько съедено было, так уж лучше и не поминать вовсе. Плясали до упаду, а уж как пели! Веселая свадебка получилась.

Первенец Степка через год появился. А ещё через год Пелагея вновь тяжёлая. И опять мальчиком разрешилась. Василий рад-радёшенек. Сыновья — помощники. Хорошо-то как. Вот бы и матери теперь помощницу. Да только третий тоже сорванец родился.
Уж интересно стало мужу с женой, неужто и четвёртый пострелёнок родится? Так и вышло.

К сорок первому году семья в составе девяти человек подошла. Так и не дождались Пелагея с Василием девчушку. Только сыны у них получались. Семерых ребят родили.
На фронт в первую неделю все вместе ушли. Старшему Степану двадцать семь лет исполнилось, женат, вот у него две доченьки родились. Анисим, на два года младше Степы, за ним Аким, Иван, Фёдор, Федот. Самому младшему Антоше, любимцу мамкиному, пятнадцатый год шёл, и он на войну засобирался. Только отец строго-настрого приказал мать защищать и за хозяйством смотреть.

— Ты, Антоха, не дури! Кто ж на селе-то останется, коли и мальцы, и старики на фрица двинут. Вот дед Егор тож хочет фашиста бить. Да куды ж ему? Седьмой десяток к концу подходит. А все туда ж! — с уважением сказал Василий.
— Да, понял я, батя. Эх, жаль, повоевать-то не успею. Вы ж гадов-то поди дён за пять разобьёте. Я давеча по радиву-то слышал. Сказали, недолго фрицу землю нашу топтать.

Отец прижал к себе своего белоголового, в мать Васину уродился, остальные-то чёрные как смоль, в него, в Василия, а стало быть в деда Степана Никаноровича. Тоже вот на фронт собирается. В сельсовет уж раз пять сходил. Да куда там? Шестьдесят восемь годов.
А утром и отбыли все. Василий реветь никому не велел. Всех перекрестила мать, всех поцеловала, ни одной слезы не проронила. Ибо муж, Васенька, сказал:
— Реветь начнёшь, значит хоронить заживо будешь. Побьём фашиста быстро. Чего там! И вернёмся к уборочной. Вот посмотришь. А как же землю без присмотра-то оставить? Негоже.

Первой похоронка на Ивана пришла. Почтальонка три дня вокруг хаты Пелагеи ходила. Но вручить-то обязана.
— Пелагея, а тебе…
Женщина дрожащей рукой взяла бумагу, развернула, вчиталась.
Авдотьев Иван… погиб смертью храбрых.
С того дня чёрного не снимала.
Почтальонку Дусю издалека замечала, стала бояться ее прихода. Пока та плелась до хаты ее, молилась и просила Бога, хоть бы письмо несла, только бы письмо, давно ж писем не было от ребят.
Вторая похоронка была на Федота. Опустились руки матери, читать не стала, ошибок не бывает.
Потом Фёдор, за ним Акимка…
Потом два года шли только письма. Уж как радовалась мать, что все живы, все пишут. Вася ее родимый сержанта получил. На втором украинском воюют ребята все. Мстят за братьев своих, землю вычищают от нечисти фашистской.

А в начале сорок четвертого Дуся принесла самую тяжёлую ношу — сразу на двоих пришли скорбные бумаги — на Степана и на Васеньку, мужа любимого.
Немного успокоившаяся за два года Пелагея очень тяжело перенесла гибель мужа и старшего сына. Эта ужасная весть как будто стёрла ее жизнь, теперь уж навсегда.
Исчезли те, с кого началось её счастье — горячо любимый муж, с которым прожила двадцать восемь лет, и первенец. Всё, не стало основы.
— У тебя их ещё двое, — сказала соседка, — а я совсем одна осталась.
Анна ещё в сорок втором на мужа и трёх сынов похоронки получила.

Похоронка на Анисима пришла в день Антошиного восемнадцатилетия.
Проснувшись утром, он сказал:
— Пойду брательнику единственному помогать. За братьев и отцов пусть ответят. Вот, мать, и не чаяли мы с тобой, а война-то как затянулась.
Мать зарыдала, но размашисто сына перекрестила и сказала:
— Иди, сынок, только, умоляю, возвращайтесь живыми. Живыми приходите! — мать долго повторяла эти слова, плавно покачиваясь из стороны в сторону.

Вспоминала она каждого.
Как носила, как рожала, как качала, как кормила, как шаг первый делали.
Вот Стёпка — первенец. Озорной проказник, любил с батькой на рыбалку. Не взял его отец однажды, так он, пострелёнок, без спроса на берег прибёг. Отец заругал тогда, наказал. С тех пор слово отца — закон.
Затем Анисим. Совсем другой. Тихий, спокойный мальчишка, часами в огороде возился, жуков искал, в коробку складывал, потом, как он говорил, исследовал их. Где ж он слов-то таких нахватался?
Акимка третьим родился. Слабенький был совсем, к доктору в город возили. Он глянул и сказал — не жилец. Мать горько расплакалась в этом месте своего воспоминания. Сбылось, не жилец… через двадцать четыре года сбылось.
Иванушка — ласковый мальчишка, помощник. «Мам, чего помочь»?- часто слышала Пелагея. Заботливый, нежный, поцелует тайком, а мать ему сухарик, обмоченный в мёде, сунет.
Феденька и Федот друг за дружкой родились. Ох, как дрались они между собой! Сколько тумаков от отца получали. Никак их мир не брал. А как исполнилось Феде восемнадцать, как отрезало их обоих от ссор и драк. Не разлей вода братья стали. Всегда и везде вместе.
Вот он младшенький Антошка перед ней сидит. Красивый. Волосы белые-белые, как у свекрови покойной. Царствие ей небесное, что сына такого произвела на свет, Васеньку ее милого, а она семерых их родила, чтобы было кому Родину защищать.

Похоронку ближе к вечеру на Анисима принесли, но мать сразу другое кричать стала:
— Не пущу, не пущу, один единственный ты у меня остался. Не пущу.
Упала на колени перед Антошей, он вслед за ней опустился, плачут оба, мать сына единственного обнимает.
— Миленький, родненький, не ходи. Скоро закончится война эта проклятущая. Не ходи.
Встал Антон во весь рост свой.
— Мать, да ты что такое говоришь? Как же не пойду я… Отпусти, мать…

Ушёл Антошка. Через неделю ушёл, не дожидаясь повестки. Добровольцем.
Антона Пелагея ждала до конца жизни. Не пришла на него похоронка, но и сам не вернулся.
Выходила она за калитку до самой смерти и вглядывалась в даль синюю до боли и слёз.

Девяносто два года ей было, когда она всех своих сынов увидела вместе с Васенькой. Подошли они к ней из дали синей, поклонились матери в пояс. Все молодые, красивые.
И Василий, муж возлюбленный, как-будто вчера поженились. Чуб чёрный из-под фуражки выбивается, стать молодецкая. Встала Пелагея легко, словно не было лет этих, глянула на себя, словно со стороны, коса тугая русая струится, красота девичья вернулась, и молодая такая же, как сыновья и Василий. Взяла мужа под руку, и ушли все вместе в простор голубой.

Пелагею нашли рано утром. Она сидела на своей старенькой лавочке. Душа ее была далеко…