Мне было шесть, когда я сделала скукоживающее душу открытие: мой дедушка — ужасный человек. Обманщик, предатель, и совсем не любит бабушку.
Если вдуматься, мало кто из детей размышляет о чувствах старшего поколения. Ну, живут люди вместе — дети у них, внуки, собака, попугай Каркуша.
И возраст «за шестьдесят», и понятие «любовь» — шестилетки от этого так далеки. Деда, расскажи лучше, как одуванчики закрываются жёлтыми, а открываются пушисто белыми…
Они жили как-то… как все, наверное?
Дедушка, покряхтывая, ворошил лопатой землю — бабушка, напевая, закапывала семена.
Дедушка приносил с рынка (а он его терпеть не мог!) пакет, из которого топорщились застывшими мурашками куриные ноги. Бабушка превращала их в суп — вокруг морковочных солнц кружили масляные жёлтые звездочки.
Зимой, нагулявшись, мы с дедушкой заваливались домой — в снежных колтунах, мокрых носках, с деревянными от холода пальцами, и он кричал: «Каааатяяя, чаааююю!».
Бабушка заваривала нам чай, листья смородины и мелиссу, и мы хлебали обжигающее лето — со скошенной травой, раздавленными ягодами и радугой, пролившейся дождем на смородиновый куст. Бабушка ругалась, что дед опять не надел варежки, а ведь она ему уже три пары связала с осени! А дед громко бряцал кружкой об стол и таращил глаза из-под густых чёрных бровей: «А я просил варежки? Сорок лет с тобой живу — нельзя что ли запомнить, что я не ношу варежки? Я просил носки! Носки, Каааатя!»
На 8 марта дедушка дарил ей дежурные солнечно-пупырчатые мимозы. На день рождения розы — по-взрослому скучно-красные. И всегда неуклюже, смущаясь, целовал её в щеку.
А на новый год всегда приносил домой живую ёлку, и бабушка причитала, мол — да зачем ты опять, есть же красивая искусственная! Ёлку он и правда выбирал ужасную — лысую, дешёвую, и я всегда боялась, что дед мороз под такую не принесёт подарки.
А дедушка недовольно твердил, что он, знаете ли, тоже просил носки ему связать, а воз и ныне там.
Всё стало другим в сентябре.
В тот вечер папа поговорил с дедушкой по телефону, положил трубку и тихо сказал маме:
— Пришли анализы, всё плохо. У неё …
… И сказал непонятное слово. Мне увиделось, что оно было хищным, оскалило клыки и попасть в его когти было очень страшно.
Я не успела спросить у папы, что это за слово такое — он ушёл в ванную и почему-то мылся так долго, что я уснула под шум воды.
Бабушку положили в больницу. Родители часто ездили к ней, возили еду, какие-то свёртки, книжки и клубки колючих ниток.
А дедушка — нет. Он вдруг выгнал из гаража свой старый «Жигуль» и принялся кататься на нём по городу. Особенно по магазинам — строительным и хозяйственным. Один раз «Жигуль» заглох и мы с папой тащили его на тросе. Из багажника машины торчали доски и деревяшки, приветливо помахивая встречным водителям красной ленточкой. А окна распирали тюки в плёнке с некрасивыми скучными буквами. «У-те-пли-тель». Казалось, что этих тюков так много, что они выдавят стекло и поскачут мягкими кубиками по улице.
— Папа, а деда ездит в больницу? — спросила я, разглядывая пятно ржавчины на капоте «Жигулей». Смахивает на карту, кажется, на Африку…
— Ой, нет, Анют. Ему на даче хватает… развлечений.
Папины слова вдруг отдернули меня от ржавой Африки и пронзили мыслью:
«Как же это так! Бабушка в больнице, а он — развлекается! Видимо, он совсем по ней не скучает…»
Скоро бабушку выписали. Как раз выпал первый снег. Его размазало по дорогам и тротуарам больничной овсяной кашей — чавкающей, серой, с комками. Бабушкино лицо было такого же серого цвета.
Через несколько дней папа сказал, что дедушка перевёз бабушку на дачу и теперь они будут жить там. Я похолодела от страшной догадки: дед решил избавиться от неё! Начинается зима, бабушка замёрзнет!
Но папа сказал, что дедушка всё это время утеплял дачу и теперь там можно жить круглый год.
Мы стали приезжать к ним по выходным. Бабушка была всё такая же худая и грустная.
Однажды, ночуя у них в гостях, я проснулась рано утром, разбуженная шумом за окном. Я выглянула на улицу и чуть не закричала: бабушка босиком шла по снегу — охая, кривя лицо, а дед вёл её за руку, приговаривая «Кааатя, не упирайся! Мы из тебя всёооо выбьем! Выгоним заразу!» Теперь я точно знала — он хочет бабушку выбить. Точнее — добить, раз болезнь не справилась.
Через неделю я услышала, как папа говорит по телефону:
— … на лыжах? Ну, молодцы какие! Только одевайтесь тепло!
Всю ночь я не спала.
Я думала, что вот с таких людей, как мой дед, и писали сказку «Морозко». И что дедушка наверняка на этих лыжах дурацких заведёт бабушку под ёлку в лесу и бросит. Я представляла, как мимо неё, посвистывая вьюгой, будет проходить Морозко, и спросит: «Тепло ли тебе, девица?» а там не девица, а бабушка! Я зажмуривала глаза и шептала: «Морозко, миленький, найди мою бабушку в лесу и не дай ей замёрзнуть! Она свяжет тебе варежки!». Сон тянул в своё царство и мне виделось, как Морозко удивлённо поднимает белые брови и трескуче гудит: «Варежки? Но мне нужны носки, Кааатяя. Носкиии…»
Отмечать Новый Год, как обычно, решили вместе, на даче.
Мы с родителями ехали в машине, празднично загруженной яркими пакетами. И настроение было таким, как снег за окном, как гирлянды в окнах, как шарики на ёлках — мерцающим, переливающимся. Мне доверили держать ананас с колючим кустиком на макушке, а в багажнике на кочках хрустально пересмеивались стеклянные бутылки.
Из дома, встречая нас, выскочил дедушка. Он хлопнул себя по карманам дублёнки:
— А я думал, вы позже приедете! Ещё и не готово ничего!
— Так вместе и приготовим, пап! — приветственно обняла его мама.
— Анютка, тащи свою колючку домой, а то заморозишь тропического жителя! — подгонял меня папа, занося пакеты в дом.
— Мам! Принимай провизию! — прокричал он с порога.
Мы толкались в прихожей, скидывая шапки и стягивая сапоги, но бабушка не шла.
— А бабушки нету, сынок. Она сегодня на лыжах попросилась одной пошастать.
— И ты пустил? — голос папы дрогнул.
— А чего не пустить? Уж не первый раз она сама! Окрепла! Да и лес вон за забором, лыжня вся кругом тут вьётся. Далеко не убежит!
Пумс!
Это сочно упал ананас. Выскользнул из моих размякших рук и остался лежать, колючим кустиком набок.
Из живота в горло выкатился комок ужаса. Отвёл! Все-таки отвёл! Бедную мою бабулечку! Под ёлку!..
— Аня! Ну что ты там застряла! Иди на кухню!
Я, всхлипывая, взяла ананас, прямо за эту несчастную колючку, и поплелась туда, где шумели и смеялись.
В кухне села в самый уголок, между батареей и холодильником. Я смотрела на дедушку, насыпающего в маленький термос какую-то траву, шевелящего губами, и вспоминала тот наш чай со смородиной и мелиссой. Его всегда делала бабушка, потому что дедушка не умел готовить, даже чай заварить толком не мог…
Хлопнула входная дверь. Лыжи в коридоре весело стукнули.
Дедушка вскинулся, всплеснул руками, рассыпал траву. Подскочил к батарее, аккуратно отодвинув меня, схватил с неё махровые носки и выбежал в коридор.
— Аня! Что с твоим лицом! Ты что, об ананас укололась? Иди умойся, а то бабушку напугаешь! — шикнула на меня мама.
Я вышла в коридор и увидела бабушку, присевшую на стульчик. Перед ней, опустившись на колени, сидел дедушка. Он надевал ей носки — те самые, махровые, подогретые на батарее. «Носки, Каааатяяя!» — тихо пронеслось по коридору. И он неуклюже поцеловал её в щёку. А бабушка, наконец-то, была совсем не серая, а розово — румяная, как шарики на куцей живой ёлке в гостиной. И так бабушка улыбалась, и держала его за руку… И была точно, совершенно — здорова.
Тут-то я всё и поняла.
Мне было шесть, когда я сделала такое важное, греющее душу открытие: какой прекрасный, настоящий человек мой дедушка. И каким огромным бывает то, что совсем незаметно…