Она была из тех женщин, у кого в руках всегда увидишь метлу, или пыльную тряпку, или мочалку, или поварёшку. Утром она, что-то мурлыча себе под нос, срезала с пирога подгоревшую корочку, днём ставила пироги в духовку, а в сумерки вынимала их. Когда она несла в буфет фарфоровые чашки, они звенели, точно колокольчики. Она неутомимо сновала по комнатам, словно пылесос, выискивая малейшие пылинки, наводя везде чистоту и порядок. В каждом окне стёкла сверкали, как зеркала, вбирая в себя солнечные лучи. Дважды в день она обходила весь сад с лопаткой в руках — и всюду, где она проходила, тотчас распрямлялись и вспыхивали ярче трепетные огоньки цветов. Спала она спокойным сном, за всю ночь переворачивалась с боку на бок раза три, не больше, — она вся отдыхала, точно белая перчатка, которую на рассвете вновь заполнит неутомимая рука. А проснувшись, легко касалась людей и поправляла их, как покосившиеся картины.
Но теперь… — Бабушка, — говорили все в доме. — Прабабушка.
Казалось, надо было сложить длинный-длинный столбик чисел — и вот теперь, наконец, под чертой выводишь самую последнюю, окончательную.
Она начиняла индеек, цыплят, голубей, взрослых людей и мальчишек. Она мыла потолки, стены, больных и детей.
Она настилала на полы линолеум, чинила велосипеды, заводила часы, разводила огонь в печах, мазала иодом тысячи царапин и порезов. Неугомонные руки её не знали устали — весь день они утоляли чью-то боль, что-то разглаживали, что-то придерживали, кидали бейсбольные мячи, размахивали яркими крокетными молотками, сажали семена в чёрную землю, укрывали то яблоки, запеченные в тесте, то жаркое, то детей, разметавшихся во сне. Она опускала шторы, гасила свечи, поворачивала выключатели и… старела.
Если оглянуться назад, видно: она переделала на своём веку тысячи миллионов самых разных дел, и вот всё сложено и подсчитано, выведена последняя цифра, последний ноль медленно становится на место.