Декабрьское…
Кто видел лед воочью,
Тот верит декабрю.
Одной декабрьской ночью
Я правду говорю.
Сперва мы выживали —
Болтун, жуир, позер;
Потом мы выжидали,
И это был позор.
Потом нас выжимали
Из наших нищих нор;
Потом нас выжигали,
И это до сих пор.
Какое шерри-бренди?
Наш выбор — шерить бред.
Мы в нисходящем тренде.
Другого, впрочем, нет.
Печальней буквы точка.
Молчанье хуже фраз.
Нас всех заменит то, что
Гораздо хуже нас.
Чуму убьет холера,
Война снесет тюрьму,
Садиста-офицера
Матрос убьет в Крыму.
Идейного злодея
Скальпирует злодей
Из первого отдела
Без правил и идей.
Бордюр заменит плитка,
Бойца сожрет прохвост,
Допрос сменяет пытка,
А пытку — холокост.
Тебя убьет не равный,
А вирус или ЧОН,
Иль выродок державный,
Что тоже обречен.
Тебе солгал родитель,
Когда привел на свет.
Тлен — общий победитель,
Другого, впрочем, нет.
Тьма — не Тантал, не Кали,
Она со всех сторон.
Добро же с кулаками —
Вообще оксюморон.
Добро всегда случайно,
Как милость, как просвет,
И только в этом тайна,
А больше тайны нет.
Добро не торжествует.
Оно сидит, тоскует
И смотрит из угла
На поединки зла.
…
Когда среди бездумного житья гляжу порой на собственное рыло — по совести, не понимаю я: как ты тогда со мною говорила? Я был никто: вчерашний школьник, хлыщ, чьи речи был пафосны и странны. Картиною грядущих пепелищ пугать тебя не мог — да и не стал бы. Ни газовой, ни ядерной войной не угрожал; стоял не у кормила; был безоружен… И притом со мной ты говорила и сама звонила! Нет, был я не дурак, писал стишки, любил пророчить, голову морочить… Болтать — оно, конечно, не мешки ворочать; но зачем мешки ворочать? Занятно, что в суровейшей стране, хоть и гнилой уже наполовину, чтоб баб пленять, не надо было мне сто тысяч войск вводить на Украину. Не надо было тридцать три полка к границе гнать из личного запаса, чтоб одного зануду-старика заставить полчаса со мной трепаться. А тут — земля от Кушки до Курил, от солнечного Сочи до Ямала, но чтоб старик с тобой поговорил, квадратных километров этих мало! Притом старик, простите, так себе, не вождь, не светоч, бюрократ со стажем. На трон пробрался не из КГБ, но не с Олимпа спрыгнул, прямо скажем. Могли найти кого-то поновей, чтоб дать серьезный импульс Пиндостану. Короче, с тою девушкой моей его я даже сравнивать не стану. Боюсь, что в бездну русский мир влеком, по зыбкой гати, по трясине топкой… Чтоб час поговорить со стариком, размахиваем ядерною кнопкой! Чтоб обратить вниманье на себя, мы прибегаем к грохоту и вою, уже зубами, кажется, скрипя, уже стуча о стену головою, гранит грызя, агрессией грозя, везде распространяя запах гнили… И кто бы объяснил, что так нельзя снискать любовь! Но там давно забыли, как объясняться, глядя на Луну, как произносят клятвы роковые… Там нынче знают девушку одну, и та, боюсь, Захарова Мария.
А в прошлом, вспомни, был не только газ, не только автоматы и монеты, — не только старики любили нас, прислушивалось чуть не полпланеты!
За нас тогда сгорали на кострах, и все за нас отдать считали благом; внушали мы надежду, а не страх, хотя и были, в сущности, ГУЛАГом. Конечно, тут рулило ВЧК, царил повсюду рабский дух империй, — но все же одобренья старика не жаждали. Тут был другой критерий. Конечно, был и рев победных труб, и занавес железный — помню, друже! Пускай мне снова скажут «совколюб». Но некрофилом быть гораздо хуже.
Вот поглядишь назад из этой мглы, где слышен только скрежет крокодилий, — и сам не понимаешь, как могли нас так любить и что в нас находили. Сейчас и рейтинг вроде бы стоит, и деньги есть, и спрос на газы прочат, — а нас не хочет даже и старик! А молодежь вообще смотреть не хочет! А вспомнишь юность в лопнувшей стране, нехватку опыта, избыток пыла, — и непонятно, что тогда во мне такого было.
Будущее было.
…