Мне 7 лет. Возвращаюсь после уроков домой. Мама стоит на кухне, серьезная.
— Дочь, мне нужно тебе кое-что сказать. (Вдох-выдох). Дедушка Коля умер.
Я стою, смотрю на кафельную плитку пола. Это ничего, думаю я, мне просто нужно его поцеловать, и он оживёт. Он же меня очень любит, и я его, нужно поцеловать. Как спящую красавицу.
— Послезавтра будут похороны, если хочешь, я тебя возьму с собой. Дочь, слышишь?
— А что такое похороны?
— Это все соберутся у бабушки в квартире и попрощаются с дедушкой, потом сядут за стол. Пойдешь?
— Пойду.
— Мам, а мы скоро пойдем на праздник?
— Это не праздник, это горе. Ешь давай, остынет. Пойдем завтра утром.
— Мам, а на празднике будет бабушка Галя?
— Я тебе уже говорила, это горе. Будет.
— А Таня?
— Да
— А.
— Будут все!
Все. И за столом. Это обычно праздник. Как-то глупо говорить, мы идём на горе, думаю я. Лучше просто не говорить.
Двери подъезда открыты. На лестничной площадке рядом с резной дверью, которую когда-то сделал своими руками дедушка, стоит фиолетовая крышка. Гроба, догадываюсь я.
Вокруг очень много народу, много чужих. Но даже родным до меня, кажется, дела нет. Со мной даже не поздоровалась бабушка.
Идём с мамой мимо всех этих людей, подходим, я вижу только дедушкину руку: я очень низкая, а он лежит высоко. Мне бы попросить маму меня поднять, ну, чтобы поцеловать, но у меня какое-то смутное предчувствие, что мне не разрешат. Мама разворачивается, тянет меня за собой. Назад.
Хочется крикнуть, подожди, я же не… Я не успела, не поцеловала, не оживила… Не…
Не попрощалась. Эта мысль приходит позже, когда я накладываю куски хлеба в целлофановые пакеты, чтобы не зачерствели (мне нашли дело). Я вижу перед собой только хлеб, вот три куска, ещё два… И тут на меня лавиной обрушивается осознание того, что это навсегда. Что мой любимый, родной, мой дедушка, который качал меня одной своей хромой ногой, который учил меня срисовывать помидоры с пакетиков семян, который плел корзинки в гараже, и тогда там так приятно пахло лозой…
Он… И что же, теперь никогда он ночью не сделает мне бутерброд с маслом и не нарежет кубиками? Не пожарит семечек и не завернет их в вафельное полотенце?
Я рыдала, рыдала в первый раз в жизни горько. Вот тут меня услышали. Как я теперь понимаю, все уехали уже на кладбище, успокаивала меня бабушка, другая, со стороны папы. Она первая поговорила со мной о том, что случилось. Она стала рассказывать, что происходит с душой после смерти, по порядку, по дням, она ходила в церковь и знала это. А я сидела и впитывала как губка любую информацию про дедушку, мне хотелось слушать только о нем, мне становилось легче.
Через 20 лет умерла бабушка. Это заставило меня заново пережить ту историю. И я поняла, чего мне так не хватало тогда. В нашей культуре не принято говорить о том, что тебе больно. А с детьми — это вообще табу. Для ребенка все делают вид, что все как будто как раньше. Вытирают слезы, как только он заходит в комнату, натянуто улыбаются, все нормально! И ребёнок чувствует запрет — нельзя, чтобы видели, что больно. И прячет свою боль глубоко внутрь. А она там, может, огромная.
Не стоит недооценивать чувства детей. Не думайте, что они не понимают, что им проще забыть. Сейчас, 20 лет спустя, я это поняла. Сейчас я каждый день перед сном пока качаю ребенка, рассказываю мужу, какая замечательная у меня была бабушка, вспоминаю любые мелочи, истории. Я проживаю заново все самое хорошее, прошу прощение за плохое. Я не молчу. И потихоньку на смену боли приходит спокойная, светлая память. Только сейчас поняла значение этих слов. Память должна быть светлой. У детей и у взрослых.